Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [67]

Эти немые стены так обескураживали Корни, что он то и дело сбивался с дороги. А ведь совсем рядом, за каждой дверью, были палаты, где по темному натертому полу без отдыха сновали сестры в белых наколках, обихаживая десятки простертых на койках тел. Уже дважды Корни оставляли на ночь в вестибюле, по которому гуляли сквозняки, и он дремал там на скамье в ожидании последнего немыслимого вызова. И обе ночи напролет ему слышались в коридорах звуки торопливых приближающихся шагов, но каждый раз, когда он в страхе поднимал отяжелевшие веки, он не видел возле скамьи ничего, кроме люка в полу — к этому люку, смешно приседая на ходу, направлялись перебегавшие коридор мыши. Все время, пока он был в больнице — один или у постели Мегги, — мысль его непослушно уходила куда-то далеко-далеко, обращаясь к разным посторонним делам, повседневным заботам, обычным радостям. Его занимали предстоящие торги, виды на урожай, цены на скот и корма. Вспоминал он ледащую кобылу, нескладную и неуклюжую, которая постоянно теряла подковы и так разленилась, что теперь не давала себе труда даже брыкаться. Но стоило Корни уйти из больницы, как в нем все переворачивалось, и он уже не мог думать ни о чем, кроме своей обреченной жены. Так было и сейчас, когда он сидел, насыщался и безмолвно горевал. В больнице, где он дежурил у постели Мегги или вышагивал по коридорам, он уже как бы делал этим все, что было в его силах, предоставляя остальное неизменно заботливым сестрам и судьбе. Но вдали от Мегги все менялось. Горе гналось за Корни по пятам, настигало его, терзало и снова бросало в темницу, где были одни только коридоры, бесконечные коридоры, лабиринт без путеводной нити, из которого только один выход — в могилу. Он прятал свое горе где-то глубоко внутри и нес его, как священное бремя, которое нельзя доверить никому другому. Да и как перелить в чужую душу хотя бы малейшую каплю такого горя?

Когда Корни впервые пришел в больницу, он в замешательстве остановился в дверях палаты, совершенно поглощенный тем, что увидел. Это была высокая длинная комната со множеством окон и рядами коек, на каждой из которых лежала женщина. Взад и вперед по проходу сновали молодые, крепкие, бодрые сестры. В обоих концах палаты, сверкавшей стерильной чистотой и безукоризненным порядком, в больших черных чугунных печках пылал веселый огонь. Банки с нарциссами и тюльпанами, казалось, говорили, что весна еще погостит здесь — как, впрочем, и печаль. (О, только не слишком долго. Встаньте! Встаньте же!) Сестра в халате, туго перетянутом в талии и свободном в груди, подошла к нему, весело поблескивая глазами. Он сказал, что пришел навестить жену.

— Фамилия?

— Бэрон.

— Бэрон? — переспросила сестра. — Она давно у нас?

— Нет, — ответил Корни, — недавно.

Легко ступая, сестра пошла навести справки, но тут Корни сам увидал Мегги, которая лежа махала ему рукой, и на цыпочках тихонько прошел к ее койке.

Поначалу Мегги пришлось здесь не по душе буквально все — койка, страшная печь подле нее, другие больные, сестры, даже человек, который один-единственный раз, улыбаясь всем больным и отпуская шутки, прошел с лестницей через палату, чтобы завести часы. Особенно донимал Мегги раскаленный уголь, который днем и ночью то и дело проваливался сквозь решетку и с грохотом падал на железный лист, — он прямо-таки не давал ей спать. Однако вскоре все переменилось. Сестры, врачи в белых халатах, другие больные, человек с лестницей — все были доброжелательны и дружелюбны, все ей нравились. Вот только к печке она никак не могла привыкнуть: всякий раз, когда кусок угля падал на железо, грохот вырывал Мегги из минутного забытья и ввергал в бездонную пучину ужаса. И пока случившаяся поблизости сестра не водворяла тлеющий уголь обратно, над подушкой Мегги висел такой едкий дым, что она боялась перевести дыхание. Этот постоянный страх не давал ей заснуть. Кроме грохота угля, были еще другие шумы: раздирающий уши хор голосов, звон, доносившийся откуда-то издалека, стоны больных на соседних койках, пронзительный скрежет бельевых корзин, которые няни волочат по полу, стук каблучков сестер, торопливо снующих между рядами коек. Вспоминая тишину и покой собственного дома, Мегги сперва даже плакала, но в конце концов успокоилась, а один раз, когда ночная сестра, увидев мышь, задрала юбки и с визгом бросилась вон из палаты, Мегги чуть не умерла со смеху.

Сидя возле нее, Корни говорил о всяких пустяках, о чем угодно, только не о ее болезни.

— У меня сегодня ужасная слабость, — вздохнет Мегги.

Он тоже вздохнет и нежно поглядит на нее.

— Я тебе говорил, что давеча ветер завалил старый сарай?

— Да что ты!

— Верно, завалил.

— Такая слабость — даже не уснуть никак.

— Знаешь, два дня назад встречаю я старого Дэна Чегуидена, он и говорит мне: «Корни, помнишь тот неполноценный саженец яблони, что ты мне как-то продал?» — «Как же, говорю, помню». — «Я дал тебе за него полноценный шиллинг, — это он мне, — да только яблонька-то не прижилась». — «Ну, Дэн, говорю, чего же ты хочешь за шиллинг?» — «Его цену, Корни, говорит, цену, вот чего я хочу». — «Так ведь ты же ее получил, Дэн». — «Нет, Корни, не получил: яблонька-то долго жить приказала, померла, значит». — «Ну, говорю, а почему бы тебе не сделать из нее трость, а, Дэн?» — «А где мне взять наконечник?» — это он мне. — «Господи, говорю, Дэн, что-то ты многовато хочешь за один шиллинг». Ну, он и примолк. «Постой-ка — говорит и стал скрести лысину, — постой-ка, за что, ты говоришь, тебя простить?» — «Не за что тебе меня прощать, Дэн, говорю. Ты с меня ни гроша не получишь!» — «Ну что ж, господин Корни, — говорит он мне, — ступай, обделывай свои делишки!» Я пожелал, чтоб ему жилось, как рыбнику зимой, на том мы и разошлись — вежливо так.