Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [46]

— А кто был этот джентльмен? — продолжала выспрашивать Софи, любопытство которой было сильно задето. Но Кассандра Фанди умолкла и сидела, погрузившись в свои мысли, словно китайский божок. Взгляд ее был прикован к каминной полке, на которой стояли четыре лампы (из них только одна исправная), два будильника (из которых шел только один) и цветная поздравительная открытка не меньше фута длиной с огромной надписью: «Никогда не унывай» в венке из жимолости.

— Она плохо слышит, — вставил дедушка Амос, — очень плохо, с каждым днем все хуже. Дома у нее есть трубка, большая, как… — он пошарил глазами по комнате в поисках предмета, с которым мог бы сравнить слуховой аппарат, и остановился на совке, лежащем на каминной решетке, — как этот совок. Из чистого серебра, тяжелая, красивая трубка. Только, — он помахал совком, — она ее не носит. Не хочет, да и все тут.

— Кто был этот джентльмен? — прокричала Софи. — Ты его знала?

— Нет, нет! — возмутилась старуха. — Я и как звать-то его не знаю. Да и ни к чему мне. Он уехал в Америку, а сейчас давно преставился. Я и видеть его никогда не видела. Повстречайся он мне, уж я бы ему задала! Я стесняться бы не стала, высказала бы все начистоту. А как, спросила бы я, насчет седьмой заповеди?

Наконец дождь перестал. В темном саду сбежавший было лунный свет рассыпался тысячью дождевых капель, повисших на ветвях и веточках разных кустов и деревьев. На навесе над крыльцом капли блестели ровными рядами, словно кто-то набил туда гвоздей из стекла. Гости все разом вывалились на улицу, растянувшись длинной вереницей, шумной, пьяной, гогочущей, регочущей. Молодожены стояли на крыльце, кланяясь и махая на прощание. Софи вдруг сникла: столько хлопот и беготни, и все только для того, чтобы объявить публично, что отныне будешь спать с мужчиной, которого любишь! Она распрощалась с бабкой Кассандрой, отцом и младшей сестрой и, припав на грудь к матери, принялась горько оплакивать свою невинность, с которой пришла пора расстаться, — сокровище, которое не ценят, пока не потеряют, а потому трясутся над этой постылой печалью пуще, чем над самыми сладкими радостями.

Когда наконец они остались одни, в памяти Харви вдруг всплыл образ рыжеволосой девушки — милой, печальной, молчаливой. Он понимал, что обидел ее, и ему стало грустно. Конечно, он избежал ловушки. Ах, если бы не ловушка, сейчас его ждала бы другая невеста. Не хуже этой. Софи с пышно взбитыми кудрями и мокрым от слез лицом, которое она вытирала передником, казалась достаточно юной. Но груди у нее были большие, женские, а глаза — жадные, зовущие.

— Софи, Софи! — позвал Харви, ища ее в темноте.

— Ой, ветер воет, и дождь хлещет, и ветер воет, и дождь хлещет, а я так умаялась, что ветер от дождя не отличу.

— Иди ко мне, милая, — прошептал жених, — иди.

6

Прошло месяцев пять, и дела скупщика снова пошли из рук вон плохо. Женитьба — увы! — оказалась далеко не тем, чем могла бы быть. Жена и мать непрерывно ссорились. Иногда он принимал сторону одной, иногда другой. Ему было не по средствам поселить мать отдельно, и даже Софи пришлось признать за свекровью право жить вместе с ними, поскольку дом принадлежал все-таки ей. Харви не успел вложить в него много денег, и хотя мать предложила им пользоваться домом как своим, а после ее смерти все имущество переходило в его руки, все же мебель была ее личной собственностью, и вообще нельзя же выгнать пожилую женщину (даже если это твоя мать) из ее собственного дома. Софи, мечтавшая стать полноправной хозяйкой, была всегда не в духе и во всем обвиняла мужа. Уже несколько месяцев не был он на Шеггской пустоши: не мог заставить себя поехать туда, и ему так и не удалось возместить потерю хорошей клиентки сколько-нибудь существенными новыми связями. К довершению всех бед, пала его единственная лошадь. Как-то, подымаясь в гору, она споткнулась, грохнулась и уже то ли не смогла, то ли не захотела подняться — как бы там ни было, она не встала, Харви и понукал ее, и бил, и бранил, и пинал — все впустую. Затем он послал за ветеринаром, и ветеринар приказал ее пристрелить. И ее пристрелили. Для Харви Уитлоу это был страшный удар. У него не было денег на другую лошадь: с деньгами было туго, ой, как туго! Пришлось нанять по баснословной цене заезженную клячу. Ну и жрала она! Харви только диву давался, сколько этот одер может сожрать. И это в то время, когда цены на сено так поднялись, а уж на овес подскочили чуть ли не до небес. В общем, Харви понимал, что с этой прорвой ему не продержаться, а так как купить другую лошадь было не на что, не требовалось большого ума, чтобы сообразить, что если не удастся призанять деньжонок у какого-нибудь доброго друга, положение вскоре станет безвыходным. Добрых друзей у Харви было хоть отбавляй, только денег у них не водилось, а тех, у кого они водились, вряд ли можно было назвать его добрыми друзьями. Итак, Уитлоу стал повторять себе по двадцать раз на день и по сорок раз на день, что он полностью и окончательно прогорел. Дела шли совсем плохо, хуже некуда — ведь теперь приходилось содержать не только мать, но и жену и лошадь, которая норовила жрать как слон, а работать как муха. И вдруг он вспомнил, что миссис Сэдгров слыла в округе богатой, а ведь питать к нему недобрые чувства у нее не было оснований. Конечно, трудно сказать, насколько туго набит у нее кошелек, но попытка не пытка, особенно если найти к человеку правильный подход.