Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [41]

Все это, как и многое другое, Харви тотчас же узнал от соседей, а кое о чем догадался и сам. Теперь торговля его пошла бойко, он уже не приходил в отчаяние: под ногами была твердая почва, и он уверенно смотрел вперед, не боясь того, что принесет ему завтрашний день. Каждую неделю, а то и дважды на неделе, он появлялся на ферме, и хотя для этих посещений всегда имелся весьма серьезный деловой повод, они мало-помалу стали менее официальны как по характеру, так и по тону.

— Чашку чаю, скупщик? — деловито предлагала миссис Сэдгров, и он оставался пить чай и беседовал с нею когда по полчаса, а когда и по часу о птицеводстве, о сбруе, о рыночных ценах, о том, как ухаживать за свиноматками и как лучше вести дом и хозяйство. Мэри обычно тоже сидела за столом и молчала. Она почти никогда не говорила с Харви, но он чувствовал ее теплоту, расположение к себе, интерес, заглушенные чрезмерной скромностью, робостью, пугливостью, что ли, которые ни он, ни она не умели, да и не имели случая превозмочь.

Однажды он, как всегда, остановился у белого частокола. Стоял тихий майский вечер. Солнце садилось. Неумолчно щебетали зяблики и крапивники. Мэри, закутанная с головы до ног, была в саду. Он видел ее из-за изгороди: в одной руке она держала черпак, в другой — роевник. Пчелиный рой, словно большой нарост, сидел на яблоне. Ветви ее были густо усыпаны белым цветом. Мэри сделала несколько робких попыток собрать пчел в роевник, но из этого ничего не получилось.

— Они знают, что вы их боитесь! — крикнул ей Харви. — Давайте-ка я вам помогу.

Он взял у нее из рук черпак и роевник. Она стояла растерянная, беспомощная, с таким видом, будто судьба наконец избавила ее от непонятной и непосильной задачи. Но ему нравилась эта робость, эта почти неуклюжая неподвижность.

— Да пустяки, — сказал он, наблюдая, как она поправляет шаль, стряхивая на землю застрявшие в ней белые лепестки. — Пчелы жалят больно, но мне уж столько раз от них доставалось, что я теперь вроде как привитый. Они понимают, что вы их боитесь.

Прямо как был, без сетки, без перчаток, Харви решительно шагнул к яблоне и без всяких злоключений огреб рой в роевник.

— Нельзя показывать, что боишься, — заявил он. — Ни пчелам, ни кому другому, — добавил он смеясь.

Она покраснела и, чуть слышно поблагодарив, прямо взглянула на него ясными глазами.

И так всегда — Мэри краснела, говорила «спасибо», и все. Сколько раз, когда миссис Сэдгров оставляла их вдвоем на крыльце или на кухне, Харви пытался втянуть девушку в разговор, шутливый или деловой, поговорить о жизни, о том, о сем… Тщетно. Мэри смущенно отвечала «да» или «нет». И все. Чего она робела? Харви не раз задавал себе этот вопрос. Может, с ней и впрямь что-то не так? На вид все как будто в полном порядке — цветущая, красивая девушка. Может, она не желает снизойти до него? Навряд ли. Потому что хоть в его присутствии она и терялась — у нее пропадал голос, глаза смотрели испуганно, все же он чувствовал, что она расположена к нему. И он то и дело заводил со своей матерью разговор о Мэри и миссис Сэдгров.

— Они, видать, люди состоятельные, очень состоятельные. Денег много, а тратить не на что. Ферма собственная, аренду платить не надо. И потом, у нее, говорят, еще есть земля в Смортон Комфри, хорошие наделы, и она выгодно их сдает. У нее, надо думать, хозяйства на несколько тысяч. А Мэри эта самая — красавица. Она мне сразу приглянулась. Только больно уж образованная. И потом, Софи…

Миссис Уитлоу предпочитала не понимать эти загадочные речи и свое мнение хранила про себя. Сердце матери непостижимо, особенно для сына.

Как-то он закупил у миссис Сэдгров урожай с нескольких вишен на корню и в июле поехал снимать ягоду. Мэри чинно прогуливалась по саду с колотушкой, отгоняя птиц. Харви постоял у калитки, наблюдая за ней. Она медленно шла под усыпанными рубиновой ягодой деревьями и с безразличным видом, словно отбивая такт печальной песни, слышной ей одной, вертела колотушкой. Как она ему нравилась! Он вошел в сад, поздоровался и, приставив лесенку к одной из вишен, принялся снимать ягоду. Мэри, в легком белом платье, грациозно ступала по тенистой аллее, вертя колотушкой. Солнце и небо были такими яркими, что болели глаза. Нежный ветерок играл поникшей листвой. Харви сбросил куртку; рубашка на нем была белая, чистая. Завиток темных волос спадал на лоб; лицо — приятное, загорелое; обнаженные руки — загорелые, сильные. Примостившись среди листвы, он смотрел, как Мэри, совершая свой обход, приближается к нему. При ее появлении хитрые птицы рассыпались в разные стороны, но стоило ей отойти, и они тотчас вновь облепляли дерево. Его сердце переполняла любовь к ней, а она с ним ни разу даже не заговорила. Она шла по тенистой аллейке мимо немых деревьев, которые склоняли свои кроны, приветствуя ее, затем выходила на открытое место, и блеск солнечных лучей одевал золотом ее цветущую красоту. До чего хороша! До чего хороша! Но всякий раз, когда она оказывалась рядом с ним, мысли его разбегались, язык отказывался служить. Только глаза не переставали следовать за ней, пока она не скрывалась в глубине сада. И тогда он, стоя на лесенке, прислонялся к дереву и тупо смотрел в землю, ничего не видя, кроме юркой полевой мышки, которая, ухитрившись вскарабкаться на вершину живой изгороди и отгрызть большой сочный лист, теперь спускалась, держа добычу в зубах. Иногда Мэри присаживалась отдохнуть в другом конце аллеи; колотушка умолкала, и девушка долго не появлялась, как ему казалось — часами! Ни разу она не присела под теми деревьями, с которых Уитлоу снимал вишню. Мышка сновала вверх-вниз, Уитлоу наполнял корзину за корзиной, переходил с одного дерева на другое и думал.