Песнь в мире тишины [Авторский сборник] - [40]

— Сколько здесь? — спросила миссис Сэдгров, и девушка ответила:

— Сотни три, кажется.

— Вы все возьмете?

— Да, мэм, — поспешно отозвался Харви и кинулся к повозке за ящиками. Потом они вынимали яйца из корзин и клали в ящики — девушка подавала, а он укладывал. Миссис Сэдгров вышла, оставив их вдвоем. Сначала скупщик молчал.

— Нет, по этой дороге, — пробормотал он, словно про себя, — по этой дороге я еще не ездил.

Мэри молчала. Несколько раз пальцы их встречались, и раз или два, когда оба они нагибались над корзинами, ее рыжие кудри были так близко от лица Харви, что почти задевали его.

— Ну и глухо у вас здесь, — снова попытался он завести разговор.

— Да, — сказала Мэри Сэдгров.

Когда все яйца перекочевали в ящики, появилась мать Мэри.

— Не возьмете ли несколько кур, скупщик?

— Хоть тысячу, мэм, — выпалил Харви. Хоть тысячу! Черт возьми, кажется ему действительно улыбнулось счастье! Он последовал за женщиной во двор. Она ушла, а он остался ждать. Харви стоял у крыльца, думая о девушке и о неожиданно удачной сделке. Предложи они сейчас ему десять тысяч кур, он взял бы все до единой. В лепешку расшибся бы, но взял! Девушка оставалась на кухне. Она была там, в доме, за его спиной, в нескольких шагах от него. За низкой оградой, отделяющей двор от ярко-зеленого ковра лужайки, откормленный черный пони щипал траву. Во дворе, не спуская с Харви глаз, застыл молодой гусак. Он стоял у каменной колоды, на которой вверх окоченевшими лапками лежал мертвый дрозд. Девушка все еще была на кухне. Она ходила там взад и вперед — Харви слышал ее шаги. Может быть, она подсматривает за ним в окно. Будь у миссис Сэдгров двадцать миллионов яиц, он скупил бы их все. Как она долго! Во дворе стояла мертвая тишина. Гусак принялся чистить клювом белые перышки на груди. Его трехпалая нежно-розовая лапа по форме напоминала большой трехгранный алмаз, на конце каждой грани которого приделан коготок — маленький очищенный орешек. Гусак поднял ногу и, сомкнув пальцы, спрятал ее под крыло. Стоя на одной ноге, он погрузился в раздумье. Его вытаращенный голубой глаз смиренно смотрел на мир, — конечно, у него было два глаза, но Харви мог видеть только один — смиренный голубой глаз в розовой оправе, придававшей ему этакое распутное выражение, а в клюве алели хищные влажные ноздри, словно у гусака был насморк. Красивая птица. Чем-то она напоминала миссис Сэдгров.

— Не уступите ли и этого щеголя, мэм? — спросил Харви у миссис Сэдгров, когда та вернулась.

Да, она продаст гусака и две дюжины молодок. Харви загнал птицу в клетку.

— Пошли, пошли, — утихомиривал он отчаянно отбивающегося гусака, крепко сжимая его в объятьях. — Не бо-ось. До субботы не трону.

Он опутал веревкой лапу гусаку и привязал его к крюку внутри повозки. Затем достал кошелек и расплатился с миссис Сэдгров.

— Будьте здоровы, мэм! Будьте здоровы, — прощался он, отъезжая. Мэри он так больше и не увидел в тот день.

— А ну, шагай, Хитрюга! Шагай, тебе говорят! И они покатили домой. Через час на Дэниел Гринз показалась первая веха — мельница, которая давно уже не махала крыльями, хотя с виду была вполне исправным архитектурным сооружением. Повозка подъезжала к Диннопу.

Несколькими минутами позже Харви был уже у своих ворот. Не успев еще въехать во двор, он принялся подтрунивать над матерью — добродушной полногрудой матроной. Обычно она сидела дома, скупая снедь и живность у всех, кому случалась нужда продать. Искусством торговаться она, пожалуй, владела лучше сына, и попасть к ней в лапы считалось большой бедой.

— И сколько же ты дала за этого заморыша? — вскричал Харви, уставившись с наигранным презрением на некую живность — типичное «ни рыба ни мясо», запертую в клеть.

— С ума сойти! — заявил он, когда мать сообщила ему цену. — Ты же меня по миру пустишь!

— Что ты говоришь! — кипятилась та. — Курица отменная. Голову даю на отсечение, что она через месяц начнет нестись.

— Эта? Да разве это курица? — куражился Харви. — Один клюв чего стоит. Ты меня разоришь! В пух и прах разоришь.

Возмущенная миссис Уитлоу повысила голос.

— Ладно, — успокоил ее сын. — Может быть, она и впрямь ничего. Конечно, не совсем то, что надо, но и не так плоха, чтобы из-за этого подымать крик. Ты же знаешь, какой я придира. Ну, а если уж хочешь взглянуть на настоящих кур, — продолжал он хвастливо, вытаскивая из повозки клетку со сбившимися в груду молодками, — так вот это куры! И еще гусак! Я сторговал тебе гусака. Всем гусакам гусак!

Выгрузив птицу, он поехал дальше, на постоялый двор, где держал лошадь и двуколку — собственной конюшни у него не было. После ужина он рассказал матери о Сэдгровах и их ферме.

— Дочка такая красотка, какой ты сроду не видывала. Только тихоня, страшная тихоня. Волосы — что шерстка у белки. Очень миленькая.

— Ты, кажется, собирался зайти сегодня к Софи? — спросила мать, зажигая лампу.

— А, бог мой! Совсем из головы вон! Устал я. Не пойду. Подождет до завтра.

2

Миссис Сэдгров вдовела уже десять лет, но на долю свою отнюдь не плакалась. Хозяйничать на ферме, которая была ее собственностью, ей помогали сухонький старичок и рослый парень. Чем старше становился дед, тем меньше она платила ему (соседи недаром называли ее жилой) и тем усерднее он на нее работал. Чем старше становился парень, тем меньше он работал и тем больше сквернословил. Дела у миссис Сэдгров шли превосходно. И дочку свою Мэри, само собой понятно, она воспитала как настоящую леди. До семнадцати лет Мэри обучалась в пансионе вместе с благородными девицами. Худо ли, хорошо ли, но что посеяно, то и взойдет — Мэри была не работница на ферме. Такое воспитание только избаловало ее и отохотило от крестьянской работы. А зря, потому что ферма рано или поздно должна была достаться Мэри, а она и сена от соломы не умела отличить.