Песнь тунгуса - [25]

– Вот так! – торжествующе крикнул внук.

Коричневое резное лицо в морщинах сделалось бесстрастным. Закуривая, она все же спросила:

– Совсем ничего?

– Да! Только огни и радуги!

Бабушка метнула на него взгляд агатовых глаз.

– Так вот радуги, – подхватила она, зорко всматриваясь сквозь сизый папиросный дым.

Внук смутился.

– Ну, – объяснил он, – в глазах так расплывалось… огни.

Бабушка устремила взгляд в окно, покачала головой. Ничего не говорила.

– А на Луне – вот такие дыры и пятна. Горы и моря называются.

– А деревьев нет? Тайги? – спросила бабушка.

– Нет, – отрезал внук.

– Там тундра, – сказала бабушка, кивая.

Внук засмеялся. И сказал, что люди там побывали, американские космонавты, в скафандрах, потому что дышать на Луне совсем нечем, воздуха нет ни капли. И ни воды, ничего. Голое и неживое. Только камни.

– Ты говорил, нэкукэ, моря, – напомнила бабушка.

– Это одно лишь название, энэкэ!.. Хотела бы поглядеть в трубу Луча?

Бабушка Катэ отрицательно покачала головой и, подперев смуглую щеку узловатыми грубыми пальцами, начала что-то тихонько напевать, глядя в окно. Говорить уже с ней дальше было совсем бесполезно. На нее находило. Эти приступы раздражали очень невестку, тетку Зою. Когда она ругалась на дядьку Кешу, то этими приступами и попрекала, мол, это в вашем роду так, дурь такая находит. И все, как нашло, так хоть убейся, хоть наводнение, хоть пожар, ничем не проймешь истукана. Крыльцо подгнило, ноги скоро переломаем, изгородь заваливается, печка дымит, – а он сидит – смотрит, как глухарь на току, ничего не слышит.

Миша и вправду замечал за бабушкой, за дядькой такое. Бывало, и с ним самим случалось подобное – вдруг тычок в бок, сосед Вовка шипит: «Тебя, Мишшшка». К доске вызывают.

А попев и посмотрев куда-то вдосталь, энэкэ Катэ сказала, что все по-другому раньше было: темный силуэт на Луне – отражение Старушки, хозяйки всего мира – Энекан Буга. Луна зеркало и есть.

Мишка посмеялся, а сам в ясный вечер внимательно на луну с крыльца глядел – и действительно, увидел силуэт.

Учился Мишка так себе. Только по физкультуре пятерки и получал, быстро на лыжах бегал, а подтягивался и прыгал хуже, но физрук – а им был тот же Станислав Ильич, сам страстный лыжник, – все равно ему пятерки ставил – за лыжи. Мишка все школьные соревнования выигрывал.

На зимних каникулах с ребятами они все время ходили на гору с гарью. Катались оттуда, делали трамплин, играли на лыжах в догонялки. В двенадцать лет ему дядька Кеша камусные[15] настоящие охотничьи лыжи подарил. Он сам их смастерил из елового ствола, тонкие, легкие, прочные. В специальном станке закреплял на правеж, чтоб прогибы появились впереди, и сзади, и посередине. В этом станке они и сохли. Бабушка Катэ сшила полоски камуса, ворсом в одну сторону. И ворсом вверх накрутила на палку. Дядька Кеша потом лыжи клеем промазал, наложил клея ровным слоем, насадил сшитый конец камуса на носок одной лыжи и начал раскручивать с палки так, что ворс шел от носка на другой край; то же сделал и со второй лыжей. Края камуса загнул и приклеил к верхней поверхности лыжи, зажал лыжи дощечками, высушил и снова вставил в станок. После этого вдел сыромятные толстые ремни в отверстия посредине лыж. «Будешь летать, как на крыльях», – сказал. А палку – ангуру – Мишка сам себе вырубил, крепкую, из березы. Ею удобно тормозить, поворачивать, сшибать снег с веток.

Потом Мишка читал у Жигжитова, тоже, кстати, Михаила, писателя с баргузинского берега, про знаменитого браконьера, уходившего на лыжах от егерей, буквально прыгавшего в пропасть, съезжавшего по любым склонам, завалам, а егеря не решались и оставались с носом. Этот браконьер не мог смириться с тем, что егеря не давали ему охотничать на старинных землях семейных. А потом он и сам стал егерем. Вот как дядька Кеша. Правда, дядька не браконьерил. А Мишка ни за что не пошел бы служить егерем, так бы и браконьерил, потому что на самом деле это егеря браконьерить явились на его землю, а он-то настоящий егерь и есть. Он им родился.

Мишка и тренировался под того егеря-браконьера. Забирался на самые крутые склоны и, потуже натянув цигейковую ушанку, сигал в вихре снега вниз, летел с ёкающим сердцем под удивленные крики ребят. Скоро он с таких склонов съезжал, с которых уже ни один мальчишка в поселке съезжать не решался. Даже большие пацаны только крутили пальцем у виска, совсем, мол, дурак. Бывало, конечно, и падал, крепко ударялся боком, задницей, а то и лицом, головой о наст, деревья, присыпанные снегом. И однажды на сук коленкой напоролся. Сук, как рог взбесившегося быка, вонзился в коленку, прямо в центр коленки. И всего Мишку ярой болью обожгло, и он лежал в снегу и не мог подняться. Ребята в страхе побежали за дядькой Кешей. Тот пришел пьяный. «Чё-о разлегся, ламучер?[16]» Так он иногда его называл. А Мишка только смотрит сквозь замерзшие слезы и ничего не говорит, чтобы не завыть волчонком от дикой боли. «Ну чё-о?» Дядька, дыша водкой, наклонился, взялся за рваные края штанины, посмотрел – и враз кривая дурацкая улыбка спрыгнула с его лица и убежала. Дядька протрезвел, и кожа на его лбу натянулась, брови натянулись и даже уши двинулись. Он часто заморгал, его порванное веко так и заходило вверх-вниз. «Одё, нэлэму», – пробормотал, прямо как бабушка. Поднял Мишку и понес. А у того кровь капает со штанины, по снегу цепочка алая тянется. Погода – нелётная. Но Светайла санрейс вызывает, вызывает. Дядька Кеша побежал к владельцам автотранспорта. Ведь ледовая дорога давно установилась, можно ехать хоть и в пургу, снега глубокого на море не бывает, все ветры сдувают, трамбуют. И нет транспорта. У одного поломка какая-то, у другого спина болит, третий как раз на свой охотничий участок собрался – в другую сторону. Нет транспорта. Никто не хочет Мишку везти за сто верст сквозь снег. «А были б олени, зачем просить?» – говорит бабушка. Зубы ему заговаривает, сказки рассказывает, песенки напевает: