Песнь о жизни - [5]

— А в районную меня мама не пускает, — пояснила синеглазая Нина.

— У меня много детских книг, — сказала я. — Соберу еще у знакомых. Вот у вас и будет своя библиотека.

Глаза девочек засияли.

В тот же день новая библиотека начала действовать. За книгами стояли в очереди.

Так, как-то между делом, я начала работать с ребятами. Мы вместе с ними раскопали землю, посадили цветы. Поставили в саду спектакль «Золотой гусь». Потом стали издавать рукописный журнал под названием «Ребята». И странно: у меня хватало времени и на свою работу, и на детей. Мое случайное знакомство с ними переросло в настоящую дружбу. Развязался узел непонимания. Теперь спокойно раскрывались у нас чашечки цветов. Ярко горели альпийские маки. Их никто не трогал. Десятки зорких детских глаз следили за сохранностью цветов. Ведерников нарадоваться не мог!

На краю крыши, на балконе, даже на кресле сидят воробьи. Они дремлют, слегка покачиваясь и распушив перышки. Старый дом тоже нежится на солнце. Его помятая крыша, с загибами, извилинами, напоминает фантастический чепец. Недавно выкрашенные стены уже облупились. И все же он кажется нарядным.

Над балконом густо нависла листва деревьев… Я любуюсь нашим домиком, а Неро рвет поводок из моих рук.

— Тетя Оля, у вас все волосы в пуху!

— И платье тоже. И чулки! — кричат ребята.

— Ой, я и не заметила! А что у нас дома делается, если б вы знали! Весь пол покрыт пухом! Столы, кровать — все засыпано.

— Почему?

— Да все этот проклятый Рыжик. Подушки распорол, выпустил пух. Сам носится, точно в облаках. Чихает, лает. Насилу увела его сюда!

Подошла Муля. Оставив ребят, мы поднялись с ней в комнаты.

Мария Владимировна Эндер — мой большой друг. Все эти годы, после смерти Михаила Васильевича, мы были вместе. Дружба с ней досталась мне «по наследству» от мужа. Муля училась живописи в его мастерской. В годы революции они много работали вместе. Летом целые дни проводили на природе. Писали этюды. Михаил Васильевич стал давать ей уроки на скрипке. Это еще больше укрепило дружбу.

Михаил Васильевич был прекрасным музыкантом. Живой обаятельный, он умел увлекать своих учеников. Муля души не чаяла в нем. По его просьбе разучивала на рояле труднейшие аккомпанементы, сама удивляясь, как ей удавалось технически одолеть их.

Союз художников просил Михаила Васильевича написать свою биографию. Михаил Васильевич много болел. Последнее лето его жизни мы провели в Ораниенбауме. Мария Владимировна приехала к нам на дачу. Муж писал свои воспоминания. Она стала помогать: записывала под диктовку. Осенью Михаил Васильевич скончался. Месяц, проведенный у постели умирающего, еще больше сблизил меня с Мулей. Она всячески старалась облегчить мое одиночество. Мы вместе работали с 1938 по 1940 год: оформляли Сельскохозяйственную выставку в Москве. Теперь вместе разбираем материалы к посмертной книге Михаила Васильевича.

Мы вышли на балкон. В саду уже не было слышно детских голосов. Светила полная луна. Острее чувствовался запах цветов. Где-то раздалась песня, послышались звуки рояля.

— Чудесный вечер, — сказала я. — А в Англии-то какой ад… Детей эвакуируют из Лондона. Муля! Война пугает меня, не дает покоя. Норвегия, Голландия, Франция… почти вся Европа покорена фашистами. Отвратительный «новый порядок» шагает за их танками и пулеметами. Подумай, Париж — немецкий город! Вспоминается «Жан Кристоф»… Жгучая ненависть французов к немецкому сапогу.

— Не надо говорить о войне, — попросила Мария Владимировна.

Я переменила тему разговора:

— Думаю на следующей неделе уехать на свое чудесное озеро. Хлеба созревают. Мне такой пейзаж и нужен. Может, тебе на недельку отпуск дадут? Поехали бы вместе. Хорошо отдохнем. Сколько этюдов напишем! Я там все подготовлю к своей картине о Кирове, а отделывать буду здесь.

— Не знаю, попробую. Может, и отпустят.

Глава третья

Замечательное выдалось утро. На Балтийском вокзале — масса народа. Еле удалось протиснуться в вагон электропоезда. Через сорок минут я и Муля были уже в Мартышкине. Перешли железнодорожное полотно, спустились к морю. Ширь-то какая! — Да, хорошо тут, — согласилась Муля. Мы пошли пешком в Петергоф. Шоссе ровное. Оно аллеей рассекает заповедный парк. Вековые дубы, старые липы. Вот парк поднимается в гору. Свернули на; узкую тропинку. Добрались до ручейка в глубоком овраге. Через него перекинут причудливый мостик из серого камня. Местами из щелей каменных глыб вылезает ярко-зеленая трава. Кругом ручейка тенисто, прохладно, почти темно. Раздвинули кусты, остановились очарованные. Перед нами «Собственная» — бывший царский дворец. Солнце пылает в зеркальных стеклах. Чудесная; архитектура. Сели на ступеньки террасы. Зеленая просека спускается прямо к морю. После темного парка — сразу залитый солнцем простор, сияющее и такое широкое море.

На полукруглой площадке около дворца статуи Одна из них поразила меня. Это Амур, потемневший местами поломанный. Но оторваться от него невозможно. В лице Амура все знание любви и жизни, печаль и неотразимое лукавство.

От дворца опять тропинка под гору. Лента ровного шоссе. Поселок Бобыльск. По всему берегу санатории, здравницы.