Песнь о моей Мурке - [3]

Как за барами житье было привольное,

 Сладко попито, поедено, похожено,

 Вволю корушки без хлебушка погложено,

 Босиком снегу потоптано,

 Спинушку кнутом попобито;

 Нагишом за плугом спотыкалися,

 Допьяна слезами напивалися.

 Во солдатушках послужено,

 Во острогах ведь посижено,

 Что в Сибири перебывано,

 Кандалами ноги потерты,

 До мозолей душа ссажена.

 А теперь за бар мы Богу молимся:

 Божья церковь — небо ясное,

 Образа ведь — звезды частые,

 А попами — волки серые,

 Что поют про наши душеньки.

 Темный лес — то наши вотчины,

 Тракт проезжий — наша пашенка.

 Пашню пашем мы в глухую ночь,

 Собираем хлеб не сеямши,

 Не цепом молотим — слегою

 По дворянским по головушкам

 Да по спинушкам купеческим:

 Свистнет слегушка — кафтан сошьет,

 А вдругоряд — сапоги возьмет,

 Свистнет втретьи — шапка с поясом,

 А еще раз — золота казна!

 С золотой казной мы вольные.

 Куда глянешь — наша вотчина,

 От Козлова до Саратова,

 До родимой Волги-матушки,

 До широкого раздольица…

Или песня, которая приводится Матвеем Комаровым в приложении к его знаменитому жизнеописанию вора и разбойника Ваньки Каина — «Некоторые из песен, петых Каином»:

Как ведут казнить тут добра молодца,

 Добра молодца большого барина,

 Что большого барина атамана стрелецкого,

 За измену против царского величества;

 Он идет ли молодец не оступается,

 Что быстро на всех людей озирается.

 Что и тут царю не покоряется

Ну казалось бы, что тому разбойнику до стрельца, который царю изменил? Это их, царя со стрельцом, внутреннее дело; не измени «барин-атаман» государю, так небось гонял бы он самого Каина, как Сидорову козу. Но нет! Все отступает на задний план перед «шикарной» картиной, перед красивой позой, перед гордыней человека, презрением к власть имущим, к самой смерти. Вот уж и родные уговаривают:

Ты дитя ли наше милое,

 Покорися ты самому царю.

 Принеси свою повинную,

 Авось тебя государь-царь пожалует.

 Оставит буйну голову на могучих плечах.

Но:

Он противится царю, упрямствует,

 Отца, матери не слушает,

 Над молодой женой не сжалится,

 О детях своих не болезнует.

Вот она, «капля жульнической крови»! Вот откуда потом пойдет блатная «духовитость»!

К слову сказать, раз уж мы коснулись выше творчества Пушкина, и сам Александр Сергеевич, занимаясь историей Пугачевского бунта, подпал под влияние разбойничьего фольклора. Помните в главе восьмой «Незваный гость» «Капитанской дочки»:

«Поход был объявлен к завтрешнему дню. «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,

 Не мешай мне доброму молодцу думу думати.

 Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти

 Перед грозного судью, самого царя.

 Еще станет государь-царь меня спрашивать:

 «Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,

 Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,

 Еще много ли с тобой было товарищей?»

 «Я скажу тебе, надежа православный царь,

 Всее правду скажу тебе, всю истину,

 Что товарищей у меня было четверо:

 Еще первый мой товарищ темная ночь,

 А второй мой товарищ булатный нож,

 А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,

 А четвертый мой товарищ, то тугой лук,

 Что рассыльщики мои, то калены стрелы».

 Что возговорит надежа православный царь:

 «Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,

 Что умел ты воровать, умел ответ держать!

 Я за то тебя, детинушка, пожалую

 Середи поля хоромами высокими,

 Что двумя ли столбами с перекладиной».

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».

Песня эта — тоже народная, записанная и отредактированная великим поэтом. Великим еще и потому, что он пытался понять свой народ даже в его страшном, грозном, зачастую неприглядном обличии. Пушкин понимает и движущие пружины дикого разбойничества. «Чем триста лет питаться падалью, лучше один раз напиться живой крови — а там как Бог даст», — приводит он слова Пугачева. Бунт против ублюдочного рабства, против жизни, где тебя кормят падалью и за падаль же считают — вот что рождает зверскую протестную волну в народе.

Да, воспевание разбойничьей вольницы — глубинная традиция русской культуры. И как могло быть иначе в стране, большая часть завоеваний которой связана непосредственно с разбойниками? Ермак Тимофеевич — это ведь самый что ни на есть натуральный разбойник, уголовник чистой воды! Но именно он положил Сибирь к ногам Ивана Грозного. Собственно, точно такими же бандитами и разбойниками было все казачество, которое стояло на южных рубежах России, отвоевало для нее Крым, Малороссию, Новороссию, сыграло огромную роль в завоевании и усмирении Кавказа… Кстати, казачья песенная культура оказала влияние и на субкультуру уголовную.

Но вернемся к откровениям Марка Захарова:

«Западло подозревать своих сограждан в криминальных намерениях, когда ты сам так веселишься в ублюдочных песнопениях, отражающих становление в СССР организованной преступности. Если ты пускаешь от удовольствия слюну при словах: «Речь держала баба, звали ее Мурка» — перестань переживать, что живешь в притемненном переулке, и не дрожи, когда твоя жена или дочь добираются без автомобиля до пропахшего мочой подъезда!..