Песнь меча - [82]

Священники моей жены все как один проповедуют, что такая ярость есть грех, но воин, в котором нет ярости, – не настоящий воин. Гнев пришпоривает тебя, он – как стрекало, помогает преодолеть страх, чтобы заставить мужчину сражаться, и в ту ночь я сражался за Этельфлэд.

– Она – королевская дочь, – прорычал я, – поэтому опустите платье!

– Ты будешь делать так, как велит тебе Господь! – огрызнулся Эркенвальд, обращаясь к старухе, но она не осмеливалась ни выпустить подол Этельфлэд, ни приподнять его.

Я проложил себе путь через наклонившихся священников, пнув одного из них в зад с такой силой, что тот нырнул на помост у ног епископа. Эркенвальд схватился за свой посох, серебряный наконечник которого был изогнут, как посох пастуха, и замахнулся им на меня, но сдержал удар, увидев мои глаза.

Я обнажил Вздох Змея, его длинный клинок царапнул и зашипел, скользя по устью ножен.

– Ты хочешь умереть? – спросил я Эркенвальда.

Тот услышал зловещие нотки в моем голосе, и его пастушеский посох медленно опустился.

– Опусти платье, – велел я женщине.

Та заколебалась.

– Опусти его, ты, грязная старая сука! – прорычал я.

Я почувствовал, как епископ шевельнулся, и крутанул Вздохом Змея, так что его клинок замерцал в волоске от горла Эркенвальда.

– Одно слово, епископ, – сказал я, – одно только слово, и ты немедленно встретишься со своим богом. Гизела! – окликнул я.

Гизела подошла к алтарю.

– Возьми каргу, – велел я, – возьми Этельфлэд и посмотри, опух ли у нее живот и сгнили ли бедра. Сделай это как подобает, в уединении. А ты! – Я повернул клинок, показав им на покрытое шрамами лицо Алдхельма. – Руки прочь от дочери короля Альфреда, или я повешу тебя на Лунденском мосту, и птицы выклюют твои глаза и склюют твой язык!

Алдхельм отпустил Этельфлэд.

– Ты не имеешь права… – начал Этельред, обретя наконец дар речи.

– Я пришел сюда, – перебил я, – с посланием от Альфреда. Он желает знать, где твои корабли. Он желает, чтобы ты немедленно отплыл. Он желает, чтобы ты выполнил свой долг. Он хочет знать, почему ты болтаешься здесь, когда есть датчане, которых надлежит убить!

Я приложил кончик Вздоха Змея к устью ножен и позволил клинку упасть внутрь.

– И Альфред желает, чтобы ты знал, – продолжал я, когда звук скользнувшего в ножны меча перестал отдаваться эхом в церкви, – его дочь для него драгоценна, и ему не нравится, когда со столь драгоценными для него вещами обращаются дурно.

Конечно же, я выдумал это послание от начала и до конца.

Этельред молча таращился на меня.

Он ничего не сказал, хотя на лице его с выпяченной челюстью читалось негодование. Поверил ли он, что я явился с посланием от Альфреда? Этого я не мог сказать, но он, должно быть, боялся подобного послания, зная, что пренебрегает своим долгом.

Епископ Эркенвальд просто негодовал.

– Ты осмелился принести меч в дом Божий? – сердито вопросил он.

– Я осмелился даже на большее, епископ, – ответил я. – Ты слыхал о брате Дженберте? Об одном из ваших драгоценных мучеников? Я убил его в церкви, и твой бог не спас его от моего клинка.

Я улыбнулся, вспоминая, как сам удивился, когда перерезал глотку Дженберту. Я ненавидел этого монаха.

– Твой король, – сказал я Эркенвальду, – хочет, чтобы работа его бога была сделана, а работа эта заключается в том, чтобы убивать датчан, а не в том, чтобы развлекаться, глазея на наготу юной девушки.

– Это и есть работа Бога! – закричал на меня Эркенвальд.

Мне захотелось его убить.

Я почувствовал, как дернулись мои пальцы, устремившись к рукояти Вздоха Змея, но тут старая карга вернулась.

– Она… – начала было эта женщина, но замолчала, увидев, с какой ненавистью я смотрю на Эркенвальда.

– Говори, женщина! – велел Эркенвальд.

– У нее нет никаких признаков, господин, – нехотя проговорила женщина. – Ее кожа нетронута.

– Живот и бедра? – настойчиво спросил Эркенвальд.

– Она чиста, – проговорила Гизела из алькова в боковой части церкви, и в голосе ее слышалась горечь. Одной рукой она обнимала Этельфлэд.

Эркенвальда, казалось, эти ответы привели в замешательство, но он взял себя в руки и нехотя признал, что Этельфлэд и впрямь чиста.

– Она явно не осквернена, господин, – сказал он Этельреду, нарочито игнорируя меня.

Финан стоял за священниками, и его присутствие было неприкрытой угрозой. Ирландец улыбался, наблюдая за Алдхельмом, который, как и Этельред, был при мече. Любой из них мог бы попытаться перерезать мне глотку, но ни один из них не прикоснулся к оружию.

– Твоя жена не осквернена, – сказал я Этельреду. – Ты сам ее осквернил.

Его лицо дрогнуло, как будто я влепил ему пощечину.

– Ты… – начал он.

Я вновь дал волю своему гневу. Я был куда выше кузена и шире его в плечах и надвинулся на него, отогнав от алтаря к боковой стене. Там я заговорил с ним шипящим от ярости голосом. Только он мог слышать, что я сказал.

Алдхельм, возможно, испытывал искушение прийти на помощь Этельреду, но за ним наблюдал Финан, репутация которого не позволила Алдхельму даже шевельнуться.

– Я знаю Этельфлэд с тех пор, как она была маленьким ребенком, – сказал я Этельреду, – и люблю ее, как собственное дитя. Ты понимаешь это, эрслинг? Она для меня – как дочь, а для тебя она – добрая жена. И если ты снова притронешься к ней, кузен, если я увижу хоть один синяк на лице Этельфлэд, я найду тебя и убью.