Пещера Рыжего монаха - [68]

Уставщик с монахом приотстали и чуть слышно переговаривались.

В том, что он пленник, Федя не сомневался: вся эта ласковая болтовня — лишь до тех пор, пока он не попробовал сопротивляться. Бежать? На это никакой прыти не хватит. А если и удастся сбежать, то о дальнейшем выслеживании нечего и думать. Нагнавший мула отец Рафаил развеял все надежды.

— Ну вот, с нами поедешь, — говорил он, — и тебе и нам веселее. Посмотришь, как братия в горах живет, такие места увидишь, что и во сне не снились. — Он часто дышал и с трудом поспевал за мулом. — Братья и накормят, и гостинца дадут. А то куда же одному: и зверье голодное кругом, и лихие люди — не приведи господь, обидят. На нашу душу грех падет, если что… Ни вперед, ни назад нельзя тебе одному. С нами и вернешься завтра. — Он говорил и говорил, ни о чем не спрашивая, и Федя был рад этому. Теперь надо было быть постоянно настороже, чтобы хоть в дальнейшем не делать глупостей. Главное — толково отвечать на вопросы. Федя стал внимательнее прислушиваться к бесконечному монологу уставщика — ведь должен же он когда-нибудь коснуться главного.

— А вернемся, — продолжал отец Рафаил, — приходи в гости в обитель, меня там отыщи.

Он сделал короткую паузу и вдруг спросил:

— Ты Василида нашего знаешь?

Вот оно наконец! Отец Рафаил впервые поднял глаза и, испытующе глядя на него, ждал ответа.

— Нет, не знаю. Никого из ваших не знаю, — как можно равнодушнее ответил Федя.

Монах вздохнул:

— Есть у нас послушник, Василидом зовут… твой одногодок, пожалуй, будет. Так, говоришь, не знаком?

— Нет.

Эта первая маленькая победа немного воодушевила Федю.

Монах замолчал; пыхтя, он продолжал идти рядом. И тут судьба вдруг поспешила Феде на помощь. Разговор о Василиде и то, что он увидел, невольно связались воедино.

Впереди, возле стоящего особняком могучего вяза, от дороги отделялась тропа. Если верить Василиду, тропа вела за седловину — туда, где пряталась монастырская пасека. Путешествие на пасеку было одним из немногих значительных событий в жизни послушника, и он рассказывал о нем приятелям со всеми подробностями. Сейчас этот рассказ всплыл в Фединой памяти, а вместе с ним появилась мысль, за которую он тотчас ухватился.

Риск был велик: каждую секунду его могли уличить в выдумке. Все зависело от того, насколько убедительно он сыграет свою роль. Федя заговорил, стараясь придать плаксивость своему голосу:

— Дяденька монах, уж такие добрые вы, а я-то обмануть вас хотел…

Стоило ему заговорить, как душевные силы вдруг оставили его, и неожиданно он расплакался. Неудача, досада на себя и безвыходность положения — все вдруг завершилось потоком слез. И все, что он говорил, прерывалось рыданиями.

— Господи боже! Чего это ты? — оторопело спросил монах.

— Побоялся сказать, куда иду, — продолжал мальчик. — Я за медом на вашу пасеку шел. Когда осенью там был, меня пасечник медом угощал и снова звал — говорит, тоскливо ему одному…

— А почему сразу об этом не сказал? — спросил монах, подозрительно глядя в лицо мальчика.

— Пасечника не хотел выдавать: ему, небось, попадет от начальства, если узнают, что он медом чужих кормит. Так ведь он только угостит, а с собой не дает.

— Как пасечника зовут? — перебил монах.

— Варсонофий. Брат Варсонофий. (Господи, как только имя сумел запомнить!) Он мне рассказывал, как за пчелами ухаживает, как они роятся и что такое трутни… — Федя лихорадочно вспоминал подробности рассказа Василида. — У него там целая сотня ульев: одни, как домики сделаны, другие — просто из долбленых колод…

— Престранно: как это тебя мать среди ночи отпустила?

— Я потому и ушел спозаранку, чтобы не заметила. Засветло назад обернусь — она и знать ничего не будет. А если сегодня не приду — не миновать отцовской порки. Так уж вы не держите, отпустите на пасеку. А нельзя, так домой пойду.

Вся его речь по-прежнему сопровождалась всхлипываниями, и слезы эти, видно, больше, чем слова, послужили для монаха доказательством его искренности.

Отец Рафаил, казалось, уже решился. Он задержал мула. Остановился и весь караван.

— Погоди, — вдруг сказал он. — А кто твой родитель?

Федя на секунду смешался. Называть фамилию отца было опасно, наверняка монаху известен состав ревкома. И Федя сказал одну из немногих известных ему в городе фамилий — Кочкин. (Кочкин был служащим почтовой конторы и усердным прихожанином. Но были ли у него сыновья?).

— Это Матвея Федоровича сын? Что же раньше не сказал? Ну ладно, коли так, иди с богом. Отцу поклон передай, а я при встрече ему накажу, чтобы тебя построже держал.

— Передам, обязательно передам! — воскликнул Федя, ликуя в душе — благо хоть имя выдуманного отца узнал.

— Да на мед не очень-то налегай, а то крапивницу наживешь, — напутствовал его отец Рафаил.

— Ладно, дяденька монах.

Больше всего Феде хотелось бы сейчас бежать назад без оглядки. Но у него хватило выдержки пропустить мимо себя весь караван, а затем не спеша начать взбираться по тропе в сторону предполагаемой пасеки.

Караван продолжал свой путь по дну долины.

Федя остановился и помахал вслед. Он все еще находился в поле зрения монахов.

Наконец цепочка каравана втянулась в буковую рощу и скрылась с глаз. Появилась возможность сесть и отдышаться. Привалившись спиной к камню и с наслаждением вытянув ноги, Федя целиком отдался радостному чувству свободы.