Пещера Рыжего монаха - [66]

Охотник был в городе — Аджин это знал, — но дома ли он?

Вот, наконец, и хижина. Ее хозяин, пережидая полдень, сидел в тени и, покуривая трубку, с довольным видом оглядывал сооруженную им калитку. С наступлением весны он собирался оплести ее вьющимися розами по примеру Тинат. В ближайших же планах было — восстановить каменную ограду, а потом приняться за строительство нового жилища.

Поздоровавшись, Аджин присел рядом. Не подобало при встрече со старшим начинать разговор о своих делах, как бы ни были они неотложны, и, соблюдая обычай, мальчик подавлял нетерпение. Они обменялись вопросами о здоровье друг друга, родственников и знакомых. Но очевидно, охотник уловил что-то в поведении своего родича, потому что вдруг сказал:

— Хайт цараби! Похоже, что ты, дадраа, снова что-то натворил, и не лучше ли будет поделиться своими новостями?

Аджин чуть замялся:

— Знаешь, дадхейт, я клятву Ажире дал, что никому не расскажу… А дело такое, что надо рассказать, а то плохо будет.

— Если дело серьезное — говори.

Времени для обстоятельного разговора не было, и Аджин в короткой, довольно бессвязной речи рассказал о событиях минувшей ночи и предшествовавшему им сообщению Василида.

По мере того как Тагуа слушал, брови его все больше хмурились, и все яростнее он затягивался трубкой, окружая себя густыми облаками дыма. К концу рассказа он и вовсе помрачнел.

— А не приснилось ли все это вашему послушнику?

— Нет, дадхейт. Василид за монахами уже давно следил и знал, что они золото прячут. А вчера указ вышел, чтобы лишнее золото отбирать для голодных, — вот они и придумали его увезти.

— Да-а, — протянул раздумчиво Тагуа, — то-то сегодня хозяйка жаловалась, что мальчик до завтрака убежал… Наш юный друг рискует из охотника превратиться в дичь: не всякая трава становится сеном, не всякий храбрец — героем. Будь я на вашем месте, я бы призадумался, прежде чем начинать такую слежку. Ты хорошо сделал, что пришел ко мне.

Помолчав с минуту, он спросил:

— Так, говоришь, они ушли по Черкесской дороге?

— Да, — подтвердил Аджин.

— Ладно. — Тагуа поднялся. — Ты возвращайся в духан, а как только освободишься, иди в ревком и все расскажи какому-нибудь начальнику. Понял?

— Понял. А ты куда?

— Пойду коня у соседа просить.

Они вместе вышли за калитку.

Аджин пробыл в духане до вечера, оттягивая свой визит в ревком. В другое время он с удовольствием бы воспользовался возможностью поговорить с председателем ревкома или начальником ЧК. Но сегодня эта перспектива не очень-то прельщала: дело складывалось так, что за него не похвалят. Пока он утешал себя мыслью, что принял меры: все равно лучше, чем Тагуа, никто не поможет в горах его другу.

Неожиданно вопрос решился сам собой. На улице смеркалось, когда в духан вошел Иван Егорович. Вернувшись домой рано утром, он не застал сына и сейчас, узнав от хозяйки, что Федя так и не появлялся, он пришел в духан в надежде узнать что-нибудь о сыне от его друга. Для Аджина это было даже похуже визита в ревком: судьба Феди касалась отца больше, чем кого-либо другого. С убитым видом, запинаясь, он начал рассказывать.

Тревога охватила Ивана Егоровича.

— Идем в ревком, по дороге доскажешь, — прервал он Аджина.

Но рассказывать пришлось не только по дороге. В ревкоме Аджина расспрашивали долго и пристрастно, а когда, наконец, отпустили, то взяли слово, что он не будет отлучаться из города.

Глава XVII, в которой придуманные приключения уступают место настоящим испытаниям

Предрассветный мрак сгустился над побережьем. Абхазия — Апсны[58] — Земля души, Земля отцов — лежала во сне. Февральское небо покрыто густой россыпью звезд, а на земле, среди черных пространств, лишь где-то слабой искрой тлеет охотничий костерок. Темны крестьянские дома, пустынны площади и улицы города.

Глубок сон в предутренний час, даже беспокойные собаки редко откликаются на уличные шумы. И видимо, неспроста в такую пору десяток навьюченных мулов направлялся в горы. Они двигались почти бесшумно — копыта животных, обмотанные тряпками, не издавали обычного стука, сопровождавшие их люди в черной монашеской одежде шли молча.

В нескольких десятках метров позади шел Федя. Из опасения наткнуться в темноте на хвост каравана он намеренно отстал и двигался с еще большей осторожностью, чем монахи. Дорога смутно белела в кромешной тьме.

Так прошло более получаса.

Теперь о движении каравана Федя догадывался по тому, как на его пути смолкали голоса шакалов. Чернота неба над горами стала блекнуть и принимать зеленый оттенок. Минуты шли за минутами, темнота отступала вверх и гасила за собой звезды. Тихо, очень тихо было вокруг: с рассветом шакалы угомонились. Золотистое сияние поднималось с востока, ширилось и ширилось, а там показалось и само солнце. В лучах его засиял белоснежный горный хребет, западные склоны гор обозначились синими тенями.

К этому времени Федя оказался у поворота, откуда в последний раз можно было увидеть город. На минуту у него защемило в груди: ведь впереди горы! Но его тревога скоро испарилась в ярком солнечном свете; чистый, будто хрустальный воздух горного утра вернул бодрость. Федя наткнулся на ручеек, падавший из трещины в скале, и не спеша умылся.