Пёс Одиссея - [7]

Бетонный пол покрыт облезлым красным ковром.

В изгибе узкого коридорчика, идущего вдоль лестницы, приютилась стойка портье — мой, так сказать, насест. Человечеству нужен сон. Спят все, от возвратившейся к себе шлюхи до измученного путешественника. Спит, набродившись по ресторанам и кабакам, коммивояжер. Один я священнодействую, словно жрец в храме покоя. Ты заснешь. Ты умрешь. В пропитанной запахами постели.

— Хосин, сын мой, никогда не сели сюда одиноких женщин, — обдает меня зловонным шепотом Мабрук-хаджи. — Эти женщины ведут дурную жизнь. Порядочная женщина не ночует одна в гостинице.

Понятно. Я им всем выдам ключи. К некоторым, чтобы познакомиться поближе, даже загляну в номер. Прямо в постель, полную легких запахов.

— Истинная правда, — прибавляет Тобрук-хаджи. — Им уготован ад.

Я соглашаюсь, с опаской поглядывая на его смрадный рот.

Массивные, жирные, со зловещими фесками на головах, хаджи, сменяясь, держат гостиницу под неусыпным наблюдением. Они только и делают, что подозревают да проверяют меня, оценивают каждое мое действие, взвешивают любое, самое ничтожное мое движение или жест, время от времени спрашивая себя: а правильно ли они сделали, что взяли меня на работу? — и неизменно отвечая отрицательно. Они вышвырнут меня при первой же возможности. Ко всему прочему эти черные вороны никогда не моются.

Позавчера заходит к нам хорошенькая девушка, одна.

— У нас нет мест, — говорю я.

— Верно, сын мой, — хором отвечают хаджи.

Только они на что-то отвлеклись, я побежал за ней вдогонку.

— Возвращайся. Вечером найдется для тебя комната. И для меня, — говорю, засмеявшись. — Как тебя зовут?

Она улыбается.

— Неджма, — отвечает.

Она вернется.

Хаджи, с воодушевлением:

— Мы сейчас прокручиваем одно дело, сын мой.

— Одно дело, сын мой.

— Сотни миллионов, сын мой.

— Сотни миллионов.

— Можно поставить миллиард против пятисот миллионов франков.

— Недурное дельце!

Я, простодушно:

— Значит, вы сможете прибавить мне жалованье?

Они, тонкими голосами:

— Ты принимаешь нас за богачей, сын мой.

— У нас только и есть что эта гостиница.

— Гостиница — больше ничего.

Братья-хаджи в семидесятые сделали состояние на лимонаде. Пейте лимонад «Хашхаш»! До последней капли. При помощи одного-единственного фальшивого ветеранского удостоверения построили целую империю. Теперь они занялись спекуляциями с валютой. Собираются купить полмиллиона франков нового образца — на динары, конечно. Алжирский динар и так уже ничего не стоит, а с такими вот типами — имя им легион — скоро и вовсе отдаст концы.

Два жулика уходят домой. Час ночи. Замороченный род людской понемногу засыпает. Коридор гостиницы пуст. Я полновластный хозяин этого корабля. Взбираюсь по источенным жучком ступенькам. Четвертый этаж. Стучу в дверь. В комнате слышно какое-то движение. Дверь открывается. Неджма ждет меня на пороге. Начинается моя рабочая ночь.

Неджма. Красивое имя для девушки, с которой познакомился в гостиничном коридоре. Больше всего она боялась лишиться девственности. Славная крошка. Тогда я подошел к делу с иной стороны. Тесны врата в царство небесное. Я раздел ее. Она покраснела, когда я снял с нее трусики. Я, в свою очередь, тоже сбросил одежду. Она не осмеливалась взглянуть на мой член. И, однако, грациозно склонившись ко мне и закрыв глаза, взяла его в рот. Блаженство! Она прилежно сосала меня. Вода капала на нас сверху. Мы стояли в душевой кабине, о братья мои. Оба вонючих хаджи спали сном неправедников. Мы растянулись на эмалированном днище, я раздвинул ей ноги. Темное руно. Вытянув губы, я нырнул в нее. Она шире раздвинула ноги. Сколько же воды я проглотил, сколько воды, братья мои!

Хосин, да ты же чертов сукин сын!

Знаю, братья мои, знаю. Последние станут первыми. Я ласкал Неджму там, где нельзя, и она снова и снова просила меня: «Еще!» Я люблю Неджму за совершенство форм. За форму ягодиц. За груди, похожие на робких птиц. За оперение, за щебет. За все те ночи, что я вкалывал, как каторжный, в этой омерзительной гостинице. За моих братьев, которые не прикасаются к женщине и требуют, чтобы и я этого не делал. Ради любви к миру, любви к Богу и творениям Его. Да, братья мои, я не знаю большего упоения, чем то, что сулит нам страстная женщина. Мне неведома свобода вне хоженых-перехоженых троп, вне путей в Дамаск, Эль-Кудс, к Каабе,[5] тех путей, которые женщины открывают нам и куда они пускают нас, стоит им увидеть в наших глазах истинный отблеск нашей веры.

За окнами автобуса проплывают однотипные приземистые дома — квадратные, прямоугольные, белые, желтые, серые коробки, пустыри, по которым бродят дети и подростки, и главное — море, бесконечное, пенистое; оно обдает брызгами стекла, влюбленно рисует узоры на песке цвета охры, между желтыми фукусами и лишайниками. Берег исполосован длинными лассо сухих водорослей.

Плотно, как сельди в бочке, стиснутые в салоне автобуса, мы судорожно оттопыриваем жабры, орошаем друг друга слюной, мечтая нырнуть в море и всем телом ощутить трепетание воды. Шофера зовут сиди Карун, гласит табличка на приборной панели. По-гречески — г-н Харон. Милое предзнаменование! Уплатить ему обол. Черт бы побрал этот автобус! Кренясь то на один, то на другой бок, он ползет по извилистой дороге, хлипкий, как попавший в бурю челнок. Изнуренные оси агонизирующей машины стонут и охают, точно старики, которые, скрипя коленными суставами и еле двигая бедренными, спорят, кого из них сильнее донимает ревматизм.