Пес Господень - [45]

По спине Ганелона, лежавшего на полу, пробежала дрожь.

Сейчас они уйдут и бросят меня в этом подвале, подумал он. Они еретики. Они не боятся самого папы. Они бросят меня в этом подвале без исповеди, без покаяния. Мое лицо будут грызть крысы.

Ему стало страшно.

Еще страшней ему стало от того, что душа Амансульты продолжает пребывать в опасности.

Иисусе сладчайший, святая дева Мария, шептал он про себя, помогите ей. Вырвите Амансульту из когтей неверия. Вы же видите, она сбилась с пути, она слепа, она ничего не видит.

– Ты что-то сказал, бедный Моньо?

Наверное, Амансульта заметила, как шевельнулись губы Ганелона. В светлых ее глазах не было ничего, кроме холода и презрения.

Она спросила:

– Ты что-то сказал, бедный Моньо?

Он попытался ответить, но язык повиновался ему с трудом.

Все же он прошептал:

– Я чувствую… Нас что-то связывает, Амансульта… Я только не могу понять что?…

Амансульта холодно усмехнулась.

Повернув красивую голову, она коротко взглянула на чернобородого катара, все еще прижимающего к груди обмотанную окровавленной тряпкой руку. Катар только что вошел в приоткрытую дверь и, конечно, не понял, не мог понять, почему на вопрос Ганелона, которого катар, наверное, и не слышал, Амансульта холодно ответила:

– Кровь…"

Часть третья БЕЛЫЙ АББАТ 1202

II–III

"…шум голосов, перебивающих, накладывающихся друг на друга, заполнил корчму.

– …ты же видел, Ганс, что лучник сеньора де Монфора, выстрелил так искусно, что наконечник стрелы, попав в лезвие ножа, развалился ровно на две части. Такое сделать может только он. Других таких я не видел.

– …но чтобы иметь восприятие части чего-то, что существует, необходимо наличие всего облика, разве не так, брат? Иначе разве возможно вообще какое-либо восприятие? Ведь если некоего облика не существует, брат, значит, его никак нельзя видеть.

– …и нет свиней отвратительнее, чем те, которые сами бесстыдно лезут прямо на глаза.

– …святой Николай прав. Он знал, что мы это увидим. Он знал, что мы увидим Иерусалим, братья. Святая римская церковь смотрит далеко. Она смотрит нашими глазами.

Корчма гудела.

Голоса возвышались и падали.

Грузный, побагровевший от вина, то и дело смахивающий со лба катящийся по нему пот, барон Теодульф, не поднимаясь с крепкой деревянной скамьи, страшно рявкнул:

– Тоза, милочка!

И хищно оглядел шумную корчму своим страшным единственным левым глазом, поворачивая голову, как птица:

– Всем вина, тоза, милочка! Кроме вон тех гусей!

Толстый палец барона Теодульфа грубо указал в сторону тамплиеров, монахов-храмовников, смиренно деливших между собой одну общую чашу разбавленного вина – дань обету.

Кутаясь в белые плащи, символ незапятнанности, храмовники, рыцари Христа и Соломонова храма, казалось, не услышали барона, они даже не повернулись в его сторону. Известно всем, храмовники – люди Бога. Они призваны облегчать страдания пилигримов, суета сует не должна их касаться, а богохульник барон Теодульф…

Храмовники знали, что рано или поздно барон Теодульф успокоится. Если не обращать на него внимания, делать вид, что его слова к ним не относятся, барон непременно успокоится.

– …зато Пит из лагеря англов может выпить за вечер три фляги кислого. Может даже четыре. И все равно нож, который он после этого метнет, точно попадет в цель.

– …и запомни, брат, зрение это пассивная сила. А объект зрения всегда активная сила. Любая пассивная сила действует только тогда, когда на нее действует активная сила. Если ничего такого нет, если ничто не воздействует на пассивную силу, субъект ничего воспринять не может.

– Тоза, милочка! – толстый палец барона Теодульфа опять грубо указал в сторону храмовников. – Клянусь почками святого Павла, здесь сегодня всем хватит вина! Всем, кроме вон тех гусей!

Из презрения он даже не добавил – божьих.

Под белыми плащами храмовников, их было пятеро, легко угадывались оттопыривались рукояти кинжалов, но барона Теодульфа ничто уже не могло остановить. Он побагровел от вина и от праведного гнева и его опущенное веко над пустым правым глазом дергалось.

– Тоза, милочка! Всем вина! Кроме вон тех гусей в углу!

Монахи-цистерцианцы, до этого шумно обсуждавшие рядом проблему восприятия, заинтересовались ревом барона и оглянулись, замолчав. Дошел рев барона, наконец и до пеших воинов серджентов, занимавших целый стол. Сердженты восторженно приветствовали шумное предложение барона. Промолчали только тафуры – всякая серая нечисть, как всегда, тащившаяся за войском, куда бы оно не пришло.

Ганелон искоса глянул в сторону двери.

Дверь корчмы была массивна, и закрывалась она плотно. Храмовники не смогут незаметно выскользнуть за такую дверь, подумал Ганелон. Кроме того, чтобы пройти к двери храмовникам в любом случае придется пройти мимо разбушевавшегося барона.

Объемистые глиняные чаши и фляги, серебряные подставки с салатами, обширный кедровый лист с остатками фаршированного поросенка, темное оловянное блюдо с недоеденным мясным пирогом – стол барона Теодульфа был заставлен очень плотно, хотя трапезу с ним делили всего два оруженосца да диковатого вида уродец совсем небольшого роста. Большая усатая голова уродца, почти голая сверху, загорела до блеска и лоснилась от пота. Уродец едва возвышался над краем стола, болтая ногами, не достававшими со скамьи до пола, однако пил и ел в две руки и громче всех смеялся шуткам барона.