Первый визит сатаны - [42]

Его недолго вводили в заблуждение ее ссылки на нездоровье. Полугода не прошло, как он почуял семейный излом. Похудевшая, в кожной сыпи, но по-прежнему желанная, она так азартно гнала его из своей постели, будто он только что в ней нашкодил. Петр Харитонович быстро привык к блескучему солдатскому воздержанию; оно добавляло новые философские тона в его размышления. Петр Харитонович скоро понял, за что мстит ему супруга. Не только за сына, нет. С огромным опозданием она отыгрывалась за пустые, однообразные, серые, прожитые с ним годы. В ее отсутствие по вечерам Петр Харитонович от жалости чуть не плакал, склонясь над одиноким стаканом чая. Он понимал, как ей худо приходится. Она окунулась в ад похоти, чтобы не умереть от преждевременного разрыва сердца. Он ее не осуждал. Елена была единственным, кроме сына, родным ему существом на земле. Петр Харитонович не считал, что она ему изменяет. Она была просто больна, и в больном бреду ей привиделось, что она шлюха.

Петр Харитонович не знал лекарств от этой болезни, но терпением обижен не был. Он решил ждать ее выздоровления, сколько понадобится, хоть для этого придется прихватить вторую жизнь. Он не лез к ней с упреками и вообще старался быть в доме по возможности незаметным, что при его въедливом офицерском нраве было нелегко. Но это был единственный шанс спасти семью. Женщине, как хорошему вину, обязательно надо перебродить. Он не ведал, кто насылает на него столь мудрые мысли, но следовал им неуклонно. Так и двигалось время: Елена Клавдиевна прелюбодействовала, Петр Харитонович страдал и сочувствовал, но решающее испытание было у них впереди, и явилось оно в облике друга семьи Василька, генерала Василия Захаровича Первенцева.

Подкатил он по рыбацкой надобности, японскими блеснами похвалиться, ну и, конечно, раздавить со старым другом бутылку коньяку, как у них было заведено. Угадал к обеду, и Елена Клавдиевна была дома. При виде пятидесятилетнего статного армейского жеребца Елена Клавдиевна оживилась неестественно, словно впервые его разглядела. По щекам ее поплыли нервические розовые пятна. Голос сорвался на клекот. Генерал до боли стиснул руку друга, тем самым выразив ему сострадание. Каждый раз при встрече он подчеркнутой хмурой паузой давал Петру понять, что неусыпно помнит о его беде. У генерала была большая семья, трое сыновей, дочь, внуки, и никого из них пока не посадили. Елена Клавдиевна подставила генералу щеку для поцелуя, чего прежде никогда не делала. Кокетливо взвизгнула:

— Василечек, Василек, да ты все молодеешь!

За столом она вела себя паскудно. С ней что-то было вроде истерического припадка. В адрес генерала она отпускала двусмысленности и сама над ними хохотала как безумная. Каждое ее движение — как она поднимала рюмку, как высверкивала взглядом, как изгибалась над столом, обнажая грудь в глубоком вырезе платья, — было непристойно. Но самое гнусное было то, как с каждой проглоченной рюмкой Василий Захарович начинал все более ей соответствовать. Глазенки у него масляно заблестели, грудь богатырскую он по-петушиному раздвинул. Чтобы по-настоящему захмелеть, Первенцеву требовалось ведро, но чтобы изобразить гусара, ему и рюмки бывало достаточно. Только никак не предполагал Петр Харитонович, что старый товарищ распустит павлиньи перья у него дома, забыв про честь и мужскую дружбу. А дело шло именно к такому повороту. Елена Клавдиевна поглядывала на генерала с откровенным бесстыдством, и оба поочередно они вдруг взялись оглядываться на Петра Харитоновича со странным, оскорбительным выражением: что, дескать, это за лишняя фигура на нашем празднике. Расшалившемуся генералу чудилась скорая жатва. Он привык к легким победам, поэтому безрассудно спешил. В его представлении женщины были лакомым кусочком, который всегда достается смелому. Он уважал Елену Клавдиевну за ум и стать, но впервые ему открылось, как она доступна. Петька простит, думал он, содрогаясь в богатырском хохоте, после покаюсь, он и простит, рохля такая! Главное сейчас — не прозевать момент, главное — натиск и темп. Петр Харитонович, будто услыша блудливые мысли и будто решив не мешкать, смиренно сказал:

— Пойду на кухню, взгляну, как там курица. Злоумышленники почти испуганно пульнули в него взглядами. Он не подслушивал за дверью, не унизил себя — и так примерно догадывался, как пойдет без него беседа. И примерно угадал. Грозный и трезвый генерал, взяв Елену Клавдиевну за руку, потребовал:

— Шутки в сторону, Лена! Умоляю! Под любым предлогом! У меня машина. Водитель ждет. Через полчаса мы на даче. Решайся, Лена!

Елена Клавдиевна ответила хладнокровно, деловито:

— Зачем дача, товарищ генерал? Сейчас отправлю Петеньку в магазин. Мы же не дети, в конце концов, чтобы рыскать по закоулкам.

От столь идеально высказанного согласия на грех генерала одолела трясучка. Его могучее тело подернулось дрожью, как в молодом бреду.

— Что ты со мной делаешь, Лена!

— Только после не вини, дорогой!

На мгновение ей стало скучно. Мужчины слишком податливый материал. Каждый мечтает, чтобы его кормили с ложечки. Недалекие, самовлюбленные существа, от школьника до генерала, они все одинаковы. Чем увереннее, бодрее с виду, тем в умелых руках податливее, точно сделанные из пластилина…