Первый снег - [21]

Сидя за столом и обедая, Рассвет отметил для себя, что уже как-то привык к своему гостю и, хотя общества Джека и книг в его библиотеке ему раньше было достаточно, Джек не смог бы так сервировать стол при всем своем собачьем рвении, да и все же втроём веселее, подытожил он и принялся за вкусный салат.

– А чего это так сосед пристает? – оторвал его от мыслей Арс. – Денег много у него что ли?

– Не знаю, – ответил Рассвет, – вроде, сына хочет женить, и хочет, чтобы тот жил рядом, под родительским оком, так сказать, а насчет денег – я чужим людям в кошелек не заглядываю.

– Я не по этому, просто ты сказал, что давно хочет купить твой дом и раз ты ему отказал ранее, то я и подумал, почему так назойлив? Может, объяснить ему?

Рассвет укоризненно посмотрел на него и ответил:

– Это ведь сосед мой. Никогда не ссорился с соседями, а дом мой записан на мою супругу, и сосед знает, что, когда я умру, то он сможет купить его у моей жены, поэтому он будет терпеливо ждать. Я его хорошо знаю. Давай закончим об этом, я хотел бы тебе сказать, что, разговаривая с Раей-хозяйкой ларька, когда я спросил её о тебе, она сразу определила тебя как человека с волчьим взглядом. Поэтому тебе надо больше работать над собой, читай книги, гуляй в саду, работай в теплице и во дворе (это помогает), улыбайся чаще.

– А кому улыбаться, – обиделся Арс, – Джеку? Тот мою улыбку воспринимает как вызов и начинает в ответ рычать. Если бы он не был обучен тобой, я вообще боялся бы выходить во двор. С детства боялся собак, – признался Арс, – а перед зеркалом я улыбаюсь, самому себе, правда, так что оценить не могу.

– Ну ладно, – примирительно сказал Рассвет, – время лучший лекарь. Завтра собираюсь встретиться со своим бывшим подчинённым, хороший парень, он мне в два счета найдет учителя твоего.

– А кто этот человек? – насторожился Арс.

– Мой бывший сотрудник, пришел на службу двадцатилетним парнем после армии, помогал я ему, и сейчас в милиции, вроде, на хорошем счету.

– А он не сдаст меня? Или учителя? Я ведь не знаю, с какими бумагами ходит Мазгар, да и сам знаешь, верить слову милиционера опасно. Ты ведь лучше меня знаешь структуру, в которой служил. У вас ведь стучат друг на друга, как дятлы в брачный период по дереву.

– Не сдаст, я его хорошо знаю, он прежде всего горец, а потом милиционер, это я тебе стопроцентно говорю.

– Ну ладно, дядя Рассвет, вам виднее. Может, он мне с документами поможет? Я бы на работу устроился, денег бы заработал, а потом, может, смог бы не докучать тебе своим присутствием? Спросишь его?

– А почему бы и нет? Спрошу. Время нынче странное, непонятное. Не знаешь, чего ожидать завтра, не знаешь уже, где черное, а где белое, где добро, а где зло.

– А я думал, Рассвет, что вы уж точно знаете, зачем живете. Помните, когда мы приходили к вам на соболезнование, уже не помню, сколько лет прошло, двадцать пять, наверное, по сыну вашему Руслану, который погиб в Афганистане, вы тогда запретили плакать родственницам и прогнали муллу, который пришел читать молитвы. Вы и сейчас так думаете или нет?

Рассвет вздрогнул, чего-чего, а такого больного вопроса он от Арса не ожидал, да и тот, судя по всему, понял, что затронул что-то очень больное и спрятанное где-то глубоко-глубоко и попытался было перевести тему, но Рассвет, молчавший уже больше минуты, вдруг произнес:

– Ты знаешь, кто-то должен был спросить меня об этом и, наверное, хорошо, что это ты. Я ведь вырос в послевоенное время, голод, вечная нехватка всего, чего только можно представить, мой отец, не вернувшийся со Второй мировой, и когда мать, решившая переехать в город, где она надеялась найти работу, чтобы прокормить и вырастить нас, а нас было пятеро, и я самый младший, которому недавно исполнилось двенадцать лет, но мы были только рады, и мы все верили, что завтра будет лучше. Мы никогда не думали, что мир, в котором мы росли, влюблялись, строили планы на будущее, в один миг исчезнет. Я был горд, когда меня из пионеров приняли в комсомол, я верил, что мы построим коммунизм и все люди на земле будут счастливы. Ты ведь не знаешь, что, когда я был молодым следователем, я вел дело нашего односельчанина, его обвиняли в тунеядстве, а на самом деле это был имам нашей мечети, которому было под девяносто лет, мечеть к тому времени уже была разрушена, а он принимал людей у себя дома, учил детей читать Коран, читал молитвы на кладбище по умершим и вообще был безобидным человеком. И за него приходили просить меня, твой дед в частности и другие родственники, и я, молодой коммунист, прогнал их со двора. Имаму тогда дали три года, и больше в село он не вернулся. А потом, через много лет, когда я уже женился и имел своих детей, я узнал, что старик умер в пересыльной тюрьме от воспаления легких. Но меня это не тронуло, понимаешь? Нисколько не тронуло. Я даже был горд, тем что одним врагом коммунизма стало меньше. Я всю жизнь был слеп. Но в отличие от настоящего слепого, который мечтает когда-нибудь увидеть все цвета этого мира, я не хотел видеть и, наверное, я бы умер слепым, но прозрение всегда приходит с болью. Когда моему мальчику исполнилось восемнадцать лет, ему, как и многим сверстникам, пришла повестка в армию, и я как сейчас помню, как его мать и трое его сестер просили его не уходить в армию, они очень любили его, и с надеждой смотрели на меня – своего отца, который мог не допустить этого, придумать что-нибудь, позвонить своим друзьям, в конце концов. Но я не стал этого делать. Я считал, что каждый, кто верен Родине и долгу гражданина, не может и не вправе увиливать от службы. В день, когда он уезжал, я дал ему какую-то небольшую сумму на дорогу, и, когда он прятал деньги в карман, я увидел амулет, переданный ему матерью, и, отобрав его, отчитал сына и выбросил амулет на рельсы. Через год, к нам домой пришел военком и сообщил, что сын геройски погиб где-то в горах Гиндукуша и вручил орден Красной звезды. А через неделю мы похоронили цинковый гроб, и я даже не знаю, что там лежало в этом гробу. На кладбище его зарыли возле его деда, я говорю «зарыли» потому, что я не дал его хоронить как подобало нашим обычаям, как горцу, как мусульманину. И даже тогда я не испытывал ничего такого, что тревожило бы мою совесть. На службе все было отлично, я всегда находился на виду и даже был избран парторгом управления милиции нашего района, и только слезы жены выводили меня из себя, ее постоянно мокрые глаза, укоризненный взгляд, упреки, что отпустил Руслана на войну, когда есть много других мест, намного спокойных и тихих. Я обычно называл ее темной женщиной, не понимающей жизни, обывательницей, которую интересуют только дети, побрякушки и всякие вещи, хотя она всего-навсего хотела немного сочувствия и понимания, что ли? И однажды, пред тем, как я решил уйти в отставку, ко мне зашел мой старый приятель, мы еще с ним начинали службу вместе, и он меня попросил о какой-то услуге, помочь сыну его друга, я отказал ему, хотя просьба действительно была пустяковая, что-то там, связанное с переводом по службе. И так получилось, что мой уход в отставку всем подразделением был встречен с облегчением, как будто они избавились от чего-то тяжелого, груза, который им мешал, и я, оставшийся практически без друзей, без семьи, никогда не вмешивавшийся и не интересовавшийся политикой, вдруг стал абсолютно не нужен никому. Они научились сосуществовать с этой системой, а я нет! Я пришел в этот дом и за целый год ко мне не зашел никто и знакомых. Никто! Только письма из ветеранских организаций с факсимильной подписью. Жена переехала к старшей дочери в село и звала меня туда, но я не мог. Не потому, что не хотел вернуться в родное село, где я родился, мне было стыдно перед односельчанами, родственниками, да и просто старыми знакомыми за себя. И, хотя с тех пор, как я арестовал и оправил в суд дело старого имама, прошло сорок лет, но почему-то я не могу забыть его. Я ведь помню тот день – я передавал дело прокурору и перед этим ознакомил старика со всеми материалами, он тогда просил оставить ему четки, но я показал ему акт, что вещественные доказательства по делу уничтожены, и предложил ему томик стихов советских поэтов. Арсен, тебе не надоело слушать?