Первый после бога - [57]

Уильяк Уму был неприхотлив и быстро обжился на корабле. Его любимым местом стала нижняя ступенька трапа, ведущего на квартердек; здесь, под гиком и кормовой надстройкой, он сидел часами, глядя то на полные ветра паруса, то на вахтенных, тянувших брасы и шкоты, то на море и шлюп дона Антонио Сармиенто. Об этом человеке он не желал говорить, но относился к нему с явной и большой неприязнью. Все попытки Шелтона выяснить, чем провинился Уайнакаури перед другими потомками инков, отчего они не пожелали принять его как родича и, может быть, даже покинули свою деревню, кончались ничем; старик лишь отделывался поговорками, порицавшими злословие. Возможно, здесь крылась тайна, нечто постыдное, о чем Уильяку Уму было неприятно вспоминать – тем более поведать человеку другого племени. «Что ж, неудивительно, – думал капитан, – совсем неудивительно; сам он тоже не стал бы рассказывать о подвигах деда, перебившего тьму испанцев». В старости Однорукий Пит был вполне достойным человеком, но лет за двадцать до рождения Питера-младшего он перерезал бы дюжину глоток за горсть талеров.

Сентябрь, первый весенний месяц в южном полушарии, близился к концу, когда в безлюдном море вдруг возникли на встречном курсе паруса и устремились прямиком к «Амелии». Сыграли тревогу, зарядили пушки, разобрали топоры и мушкеты, но опасения были ложными – в одном из кораблей Дерек Батлер опознал «Москит» Самуэля Лейта. Другое судно выглядело более крупным – двухмачтовый галион, явно испанской постройки, напоминавший неуклюжий сундук под парусами. Определив, что «Амелия» не подходит под разряд добычи, команды галиона и шлюпа салютовали мушкетными выстрелами, затем суда сблизились и легли в дрейф. «Амелия» ответила грохотом палубных орудий. Капитан велел спустить паруса и идти к кораблям на кливере, подав Сармиенто успокоительные сигналы.

Спустя четверть часа бриг встал борт о борт с галионом, и на палубу «Амелии» перебрались Грегор Рокуэлл и Самуэль Лейт. Рокуэлл загорел до черноты и оброс бородой, а у хитроглазого юркого Лейта прибавился шрам под правым ухом, зато камзол сиял серебряным шитьем и сапоги были лучшей кордовской кожи. Капитаны обнялись с Шелтоном и Батлером, кивнули трем другим офицерам «Амелии» и проследовали в салон к столу с копченой рыбой и свининой, ромом, испанским вином и сухими маисовыми лепешками.

– Где же твой «Пилигрим»? – спросил Шелтон, придвигая Рокуэллу блюдо с мясом. – Отменный был фрегат… На дно пошел? Иначе с чего тебе плавать на этом испанском сундуке?

– Ничего с ним не сделалось, был и есть, – отозвался Грегор Рокуэлл. – Только, Питер, это не мой корабль, а Дэвиса. Когда мы пришли в Панамский залив, к поджидавшим нас французам, у них, кроме индейских пирог, ничего не было…

– И те дырявые, как башмаки нищего, – молвил Лейт и приложился к рому.

– Не было, – продолжил Рокуэлл, – и Гронье уговорил Дэвиса продать ему «Пилигрим». Половина моей команды ушла на борт к Дэвису, а тем, что остались со мной, была обещана лохань поменьше. Этот гроб, – он махнул в сторону окна, где покачивались мачты галиона, – попался нам через пару месяцев. Чума, а не судно! Но – спасибо Дэвису! – другого нет.

– Похоже, ты на него в обиде, – заметил Батлер.

– Я ушел. – Глотнув рома, Грегор ухватил кусок свинины, прожевал и добавил: – Ушел от Дэвиса. Разрази меня гром, слишком он любит командовать!

– Многие ушли, – сказал Лейт, окинув завистливым взглядом просторный салон «Амелии». – Кто к Гронье и Пикардийцу, а кто так, сам по себе. Меньше жадных харь, больше пиастров в карманах.

– Ну, ты-то пристроился к Таунли, – произнес Рокуэлл.

– А что? Он своих не забывает, клянусь преисподней! – Лейт потряс рукавами шитого серебром камзола. – Не один я с ним ушел, еще Пат Брэнди и с полсотни лягушатников, те, что от Пикара откололись. У Френка теперь три корабля и пара сотен молодцов!

Грегор Рокуэлл пожал плечами и подмигнул Шелтону.

– Молодцы! Висельники и грабители могил! Очень подходящая команда для Таунли! – Он снова отхлебнул из кружки и, вытерев губы, заметил: – Но главная новость не эта, главное – мы взяли Гуаякиль![37]

И он принялся рассказывать, сколько золота и серебра досталось победителям, сколько вывезли из города драгоценных предметов, богатых одежд и церковной утвари, статуэток, изображавших святых, шитых жемчугом облачений, серебряных подсвечников, чаш и сосудов для причастия, крестов и цепочек, колец и ожерелий с изумрудами, сколько взяли знатных пленных и какой получен выкуп с них. Всю добычу свезли на пустынный берег к югу от города, где разложили богатства на парусине или прямо на песке, и делили их несколько дней, а потом еще меняли серебро на золото, золото – на украшения и драгоценные камни, и при дележах и обменах пролито было немало крови. Ибо мнения Береговых братьев о цене тех или иных вещиц не всегда сходились, и в таких случаях никак нельзя договориться без пистолета и клинка, особенно если один из спорщиков англичанин, а другой лягушатник-француз. Повествуя о всех этих славных делах, Грегор Рокуэлл раскраснелся, и хоть был он человеком разумным и в питье умеренным, опустошил четыре кружки рома. Что до Самюэля Лейта, тот пил немного, зыркал глазами по сторонам и однажды спросил, чем занимались Шелтон и его команда в минувшие месяцы и велика ли их добыча. Дерек Батлер только хмыкнул, а капитан пояснил, что большое дело требует долгой подготовки. Это какое же дело? – поинтересовался Лейт, и Шелтон, состроив серьезное лицо, ответил: серебряный рудник в Потоси, в сотне миль от берега, а может, в ста пятидесяти.