Первый особого назначения - [84]

И Гриша все понял. Он еще крепче обнял Степку и ласково повел его по полю к городской окраине, к деревянным домикам за пышными палисадниками, над которыми висело низкое закатное солнце — багровый огромный шар.

В этот вечер Степка пил горячий душистый чай за Гришиным верстаком в тесной комнатушке, где так привычно пахло канифолью и металлической стружкой, где так спокойно и ровно гудел примус. Он ни о чем не спрашивал мастера, хотя ему очень хотелось узнать, кто этот барон-иностранец и откуда он знаком с глухонемым мастером. Впрочем, Гриша, конечно, понимал это и потому, отставив пустую чашку, начал рассказывать. Движения его рук были медленны и четки, чтобы Степка мог понять каждый жест. И Степка следил за Гришиными руками, широко раскрыв глаза, потому что необычайным и удивительным был рассказ глухонемого мастера.

Вот что узнал в этот вечер Степка.

Гришины родители — это они были изображены на фотографии, висевшей над его койкой, — служили в доме богатого немца в Петербурге. Дед или прадед петербургского богача, помещик, задумавший перебраться в столицу, захватил с собой четырнадцатилетнего мальчика для услужений — сироту-крепостного. Этот крепостной мальчонка был Гришиным дедом.

Конечно, деда своего Гриша не помнил. Единственной памятью, оставшейся от него, были часы, вот эти старинные серебряные часы на цепочке, которые Степка уже видел, — они висели на стенке рядом с фотографией.

Мастер осторожно взял часы, нашел на верстаке острый ножик и поддел лезвием толстую крышку. Под этой крышкой оказалась другая, плотно закрывающая механизм. На ней Степка с трудом прочитал нацарапанные чем-то буквы: «Трофiмъ Сiлантьѣв. Санктъ-Петербургъ. Лѣто от Рождества Xpicтовa 1867». Эта надпись была сделана почти сто лет тому назад.

Часы были чем-то вроде семейной реликвии. От деда они перешли к Гришиному отцу. На обратной, внутренней стороне толстой серебряной крышки Степка увидел еще одну надпись, тоже выцарапанную чем-то острым, может быть гвоздем, может быть шилом: «Сiлантьѣвъ Алексѣй». Степка вспомнил, что Гришу зовут совсем не Гришей, а Федором Алексеевичем и что фамилия его была Силантьев.

Гришин отец, тоже по наследству, был слугой в доме петербургского богача. Такая же судьба ожидала и сына.

Но вот наступил 1917 год. Еще в феврале пронеслись над Петербургом первые революционные грозы. Грише было тогда всего три года, и он, конечно, не понимал, какие перемены происходят в мире. Не понимали этого и родители мальчика. Барин, у которого они служили, уговорил их уехать вместе с ним в Германию и взять сына с собой. Он уверял, что беспорядки в Петербурге скоро кончатся и тогда снова можно будет вернуться.

Обо всем этом Гриша узнал гораздо позже, уже когда он вырос, когда его отец и мать, измученные жизнью на чужбине, поняли, что в родную Россию им больше не вернуться…

Когда Грише исполнилось четырнадцать лет, его приставили для услуг к младшему и единственному сыну эмигранта Фридриху. Старший сын Вальтер в 1918 году уехал на Украину, записавшись в батальон немецких добровольцев-кадетов. Он так и не вернулся из России. Зато его отец получил извещение в черной рамке, напечатанное на глянцевой красивой бумаге, где было сказано, что его сын погиб смертью героя за великую Германию.

Младший сын, взяв с собой глухонемого слугу, уехал учиться в Париж. Ему, кажется, очень льстило то, что у него глухонемой слуга. Гриша в то время уже достаточно хорошо научился следить за движением губ людей, говоривших с ним, и прирожденная зоркость частенько заменяла ему отсутствующий слух. Впрочем, молодой барин взялся специально для безмолвного общения со своим слугой изучать азбуку глухонемых. «Разговаривать» со своим «рабом» знаками казалось ему особенно привлекательным в присутствии приятелей.

В Париже Гришин хозяин прожил недолго. Из Франкфурта пришли печальные вести — его отец был при смерти. Молодой барин поспешил к одру умирающего родителя, чтобы поскорее вступить в права наследства и наконец-то по праву начать называться бароном — этот титул он должен был унаследовать от отца вместе с его состоянием.

Увы, это состояние оказалось невелико. Сын и не знал до сих пор, что почти все драгоценности, все золото его отца осталось в большевистской России. Надеясь вернуться и не желая подвергать риску разграбления ценные вещи, барон спрятал их под фундаментом дома, когда-то принадлежавшего его предкам — богатым помещикам. Дрожащей рукой умирающий протянул своему наследнику клочок бумаги, на котором были начерчены какие-то линии.

Фридрих был взбешен. Быстрыми шагами вышел он из комнаты, оставив клочок бумаги на столе. Он не пришел проститься с умирающим отцом, и у постели барона в минуту его кончины остался только один Гриша. Оставленный молодым барином бумажный лоскуток Гриша спрятал, думая, что он может еще понадобиться.

И клочок бумаги вскоре понадобился Фридриху. Он очень обрадовался, узнав, что бумажка цела, и начал отыскивать средства, чтобы попасть в Россию.

Множество способов испробовал молодой барон, чтобы получить право поехать в страну, откуда бежал его отец, но все старания были напрасны. И с каждым годом, проходившим в безуспешных хлопотах, Гришин хозяин становился все раздражительнее.