Первый особого назначения - [18]

Всюду — в коридорах и во дворе — звенели веселые взволнованные голоса. Так весною звенят ручейки, спеша куда-то из-под тающих почерневших сугробов.

Перед уроком русского языка в класс вместе с Ниной Васильевной, классным руководителем, вошла старшая вожатая Валентина Алексеевна, стройная белокурая девушка с живым подвижным лицом, которому чуть вздернутый носик и растрепанные по лбу золотистые кудряшки придавали выражение веселого задора.

Все знали, для чего она пришла. Ну, конечно, чтобы сказать о маевке! И все-таки в классе вдруг воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в коридоре уборщица Анна Матвеевна подметает шваброй пол.

— Ребята! — звонко объявила Валентина Алексеевна, стараясь изо всех сил сохранить серьезное и даже строгое выражение, хотя это ей удавалось с трудом, потому что всегда бывает приятно сообщать радостные вести. — Ребята! Совет дружины постановил провести второго числа праздничную маевку в лесу!..

Грянуло такое «ура», что Анна Матвеевна с тревогой заглянула в класс. Но Нина Васильевна не остановила своих расшумевшихся учеников. Может быть, впервые за все годы своего учительства. Она стояла и смотрела на шестиклассников с улыбкой. И улыбка ее была чуть грустной. Наверно, оттого, что она вспомнила ту пору своей жизни, когда радость, пусть даже самая маленькая, не более спичечной головки, вспыхивает, как огромное солнце, — ту пору, которая никогда не возвращается…

Валентина Алексеевна взглянула на учительницу смущенно. Она почувствовала себя виноватой за этот неуместный на уроке гам и шум.

— Тихо, ребята! Ну, тихо же!

Тишина наступила мгновенно. Все думали, что вожатая скажет что-нибудь еще. Но она больше ничего не сказала и вышла из класса. Начался урок.

А на следующей перемене Женька рассказал такое, что совершенно омрачило ребячью радость.

Дело в том, что Женька в этот день был дежурным по классу. На перемене он побежал в учительскую — взять для урока биологии учебные плакаты и заодно захватить кусочек мела. Вернулся он из учительской сам белый как мел.

— Ребята! Никакого костра не будет!

— Как? Маевки не будет?

— Нет, маевка будет… Только костер… Завуч…

От запыхавшегося Женьки долго не могли добиться толку. Лишь когда Мишка Кутырин шлепнул его тяжелой своей ладонью по спине, из Женьки стали вылетать более понятные слова.

Совершенно случайно Зажицкий услышал, как в учительской заведующий учебной частью Петр Лукич разговаривал со старшей вожатой. Он был категорически против костра.

— «Пожар, — говорит, — наделаете, — рассказывал Женька. — А школе потом отвечать!.. И вообще, — говорит, — я уже распорядился. На маевку повезем наш школьный буфет. Пусть ребята никакой еды с собой не берут…»

Последняя школьная перемена перед уроком математики была уже не такой шумной и веселой, как предыдущие. Женька даже забыл проветрить класс. Мишка, лениво сидя на скамеечке у площадки, где летом можно было попрыгать возле волейбольной сетки, сосредоточенно пытался попасть своими картофелинами в нарисованную кем-то белую рожицу на заборе. Картофелины упруго отскакивали от досок, как мячики. Мишка подбирал их и кидал снова.

После школы Степка забежал к Грише. Мастер встретил его, сердито насупив брови. Темные впадины Гришиных глаз стали как будто глубже. Но Степка видел, что в уголках его губ прячется улыбка. И ему стало стыдно, что за последний месяц он так редко забегал в мастерскую. Все только на минуточку да на минуточку. Правда, в субботу он просидел у Гриши почти полчаса за чаем. Но ведь тогда он тоже забежал по делу — за дедушкиным чемоданом. Степка сердцем угадывал, что мастер соскучился без него. Может быть, потому-то и ходил он поздним вечером на кладбище — от тоски, от одиночества, от вечной своей молчаливой жизни…

Гриша недолго хмурился и делал вид, будто сердится. Минут через десять он уже зажег примус и положил на него паяльник, пояснив, что у него много работы и совсем не хватает времени, чтобы запаять одну из кастрюль. При этом он внимательно вглядывался в Степкино лицо, словно ждал, что тот просияет от радости — ведь паять было для Степки настоящим удовольствием.

Пока паяльник раскаливался, Гриша достал кружки, чайник, хлеб, колбасу и кулек, из которого высыпал на блюдце десяток конфет трюфели. Видно, пакетик этот он не раскрывал специально до Степкиного прихода и сам не съел ни одной конфеты. Да и потом, когда пили чай, он к конфетам не притрагивался. А Степка, сам того не замечая, все разворачивал и разворачивал шуршащие бумажки. А когда спохватился и покраснел от смущения, мастер закивал головой и подвинул к нему поближе блюдце. Увлекшись трюфелями, Степка не заметил, как Гриша потихоньку убрал с примуса, а затем опять положил на огонь паяльник. Вероятно, для того, чтобы он остыл и снова накалился, а Степка смог спокойно напиться чаю.

Наконец, отдуваясь, Степка встал с ящика, на котором сидел за верстаком, заменявшим Грише обеденный стол. Мастер убрал посуду, чайник, а оставшиеся две конфеты украдкой сунул в карман Степкиного пальтишка, висевшего у двери на гвоздике.

Степка отдыхал недолго. Зачесались руки — поскорее паять. Гриша поставил перед ним дырявую кастрюлю, подвинул поближе примус, оловянную палочку и канифоль. Степка торопливо зажал в тисках железный кружок — будущую заплату. Надо было ее отшлифовать напильником. Мастер занялся починкой электрического утюга, но Степка не замечал, что Гриша искоса наблюдает за его работой.