Первый миг свободы - [65]

«Это конец», — подумал я, как загнанный зверь. В лесу трещали выстрелы. Ясно, русские прочесывают лес, у них железный гребень, и им они прочесывают лес, а я вошь, которая запуталась в волосах леса. Я достал карманный нож и открыл его. Заблестело лезвие; очень ли будет больно? Я вошь, но живым они меня не возьмут. Я провел острием по ногтю, поскоблил немножко. Нож был тупым. Я уставился на лезвие: кусок серой стали с круглыми пятнами ржавчины. Ничего не выйдет, только зря буду мучиться. Пленные в поле зажгли костер. А если русские совсем другие? Если они сохранят нам жизнь? А может быть, отпустят на свободу? Чепуха. Это просто дешевая маскировка: гремят выстрелы — вот действительность! Я заставил себя подняться на ноги. Если уж суждено мне умереть, так пусть я паду от честной пули. Качаясь, я пошел по открытой просеке. Кто-то тихо позвал: «Эй!» Я вздрогнул, перепуганный насмерть, и огляделся вокруг: на просеке никого не было. Кто-то снова тихо позвал. Зов доносился из зарослей ежевики, я узнал голос ефрейтора. Я подполз к зарослям, они казались непроходимыми, — заграждение из гибких петель и колючих шипов. Все равно я полз. Кожа и одежда рвались в клочки, но вот я увидел в зелени глубокую яму.

— Здесь нас никто не найдет, — сказал ефрейтор. Его лицо было расцарапано, на шее и на руках запеклась кровь.

Я прохрипел, что русские уже стоят к западу от леса, мой друг молча кивнул головой. Я смотрел в его растерзанное лицо, и искорка надежды снова зажглась в моем сердце: теперь я хоть не один.

— Выше голову! — сказал мой друг. — Пока мы можем с… еще не все потеряно. — И он шепотом объяснил мне свой план. Днем мы будем прятаться, а двигаться только ночью. Американец стоит в сорока километрах отсюда, сам черт должен вмешаться, чтобы нам это не удалось! Пусть нам даже придется все ночи напролет ползти на животе, как змеям.

— А потом? — беззвучно спросил я.

Ефрейтор свистнул сквозь зубы.

— Германия лежит в дерьме, и в ближайшую тысячу лет ничего с этим не поделаешь, — сказал он.

Воздух в яме казался зеленым.

— Ну? — прошептал я лихорадочно.

— Мир велик, — сказал ефрейтор и вытащил свой портсигар. Он зажал сигарету между пальцами, покрутил и наконец засунул в рот, но не зажег ее. — Мир велик, а Германия в дерьме, — сказал он и, пососав сигарету, добавил, что запишется в Иностранный легион или к англичанам в колониальные войска. Скоро будет спрос на немецких солдат. Немцы — лучшие солдаты в мире и единственные, имеющие опыт войны на Востоке. Он сказал, что сам принимал во всем этом участие с тридцать шестого года, и перечислил: Австрия, Судеты, Польша, Франция, Югославия, Восточный фронт, Италия, — он в армии уже десятый год. И я подумал, почему же он всего-навсего ефрейтор. По правде говоря, рассказывал ефрейтор, когда-то прежде он хотел учиться, изучать философию и историю, но теперь ему плевать на все это, теперь он стал ландскнехтом, им и останется.

Выстрелы умолкли, но снова раздался шум: мальчики в солдатской форме промчались мимо зарослей ежевики к опушке леса и сейчас же бросились обратно, как будто за ними кто-то гнался. Я подумал о моих товарищах, которые остались на поляне. Их, конечно, группами уводят в лес и и где-нибудь там расстреливают, — лес велик.

— Германия в дерьме, — сказал ефрейтор. Он снял сапоги, положил их под голову и добавил мечтательно: — Целые годы мы жили, как боги, я ни о чем не жалею. — И он стал вспоминать, какой была жизнь на этой войне: — Мы прошли господами по всей земле, и народы, сняв шапки, лежали перед нами во прахе; мы жили, как боги, как фараоны, топтали мы ногами наших рабов, мы глядели врагу прямо в глаза и всаживали нож в его тело, мы швыряли их женщин на землю и насиловали их, держа за горло, пили шампанское в Бордо и Париже, где в борделях зеркальные полы. Да, эти дни мы прожили, как боги, и жалеть нам не о чем, и не в чем нам каяться!

Я слушал его, затаив дыхание, и думал, что война кончилась, что для моего друга она была как счастливый жребий для игрока, что Германия теперь действительно в дерьме. Ее превратят в картофельное поле, так они решили в Ялте. Картофельное поле. Женщин — в публичные дома, мальчиков и мужчин — в Сибирь на свинцовые рудники, и я подумал, что туристы со всего света будут ходить по разрушенным дотла городам Германии, и бойкие гиды будут выкрикивать: «Леди и джентльмены, перед вами самые большие в мире руины, развалины Кельнского собора, а вот здесь развалины королевского замка в Аахене». Тут мне пришло в голову, что, кроме Бреслау и Оппельна, я в Германии ничего не знаю: ни Кельна, ни Аахена, ни Мозеля, ни Рейна. Я всегда хотел одного: «домой, в рейх», а теперь рейх в дерьме. Собственно говоря, какое мне до этого дело, я никогда не жил в Германии, я чехословак, я всегда был чехословаком. Меня все это не касается, а то, что я сижу в этой яме, — недоразумение. Мне незачем идти в Иностранный легион, война кончилась, я могу отправляться домой, я не имею никакого отношения к Германии, никто ничего не может мне сделать. Но потом я подумал, что русские никогда не считались с международным правом, и для них не будет различия между немцами из Германии, которые начали войну, и нами, которые только принимали в ней участие. И я подумал, что прежде всего мне надо добраться до американцев — сорок километров, один ночной переход, не больше, последний переход в этой войне. Ефрейтор завернулся в свое одеяло. Мы затаились в ежевике. Германия лежала в дерьме. По лесу бродили солдаты, все еще раздавались выстрелы; может быть, они уже и вправду стреляли друг в друга, американцы и русские, и это был уже не последний день второй, а первый день третьей мировой войны, и Германия, моя священная Германия, завоюет еще в конце концов весь мир.