– Если вас э-э-э… это оскорбляет, то извольте-с! – ответил актер, делая рукою неопределенный жест.
– И сознайтесь, что вы сказали неправду.
– Я? Нет… э-э-э… я не лгал, но… очень жалею, что я проговорился… И вообще… не понимаю этого вашего тона!
Климов заходил из угла в угол молча, как бы в раздумье или нерешимости. Мясистое лицо его становилось всё багровее и на шее надулись жилы. Походив минуты две, он подошел к актеру и сказал плачущим голосом:
– Нет, уж вы будьте добры, сознайтесь, что солгали насчет Вареньки! Сделайте милость!
– Странно! – пожал плечами актер, насильно улыбаясь и болтая ногой. – Это… это даже оскорбительно!
– Стало быть, вы не желаете сознаться?
– Н-не понимаю!
– Не желаете? В таком случае извините… Я должен буду прибегнуть к неприятным мерам… Или я вас тут сейчас же оскорблю, милостивый государь, или же… если вы благородный человек-с, то извольте принять мой вызов на дуэль-с… Будем стреляться!
– Извольте! – отчеканил jeune premier, делая презрительный жест. – Извольте!
Смущенные до крайности гости и хозяин, не зная, что им делать, отвели в сторону Климова и стали просить его, чтобы он не затевал скандала. В дверях показались удивленные женские физиономии… Jeune premier повертелся, поболтал и с таким выражением, будто он не может более оставаться в доме, где его оскорбляют, взял шапку и, не прощаясь, удалился.
Идя домой, jeune premier всю дорогу презрительно улыбался и пожимал плечами, но у себя в номере, растянувшись на диване, почувствовал сильнейшее беспокойство.
«Чёрт его возьми! – думал он. – Дуэль не беда, он меня не убьет, но беда в том, что узнают товарищи, а им отлично известно, что я соврал. Мерзко! Осрамлюсь на всю Россию…»
Поджаров подумал, покурил и, чтобы успокоиться, вышел на улицу.
«Поговорить бы с этим бурбоном, – думал он, – вбить бы ему в глупую башку, что он болван, дурак… что я его вовсе не боюсь…»
Jeune premier остановился перед домом Зыбаева и поглядел на окна. За кисейными занавесками еще горели огни и двигались фигуры.
– Подожду! – решил актер.
Было темно и холодно. Как сквозь сито, моросил противный, осенний дождик… Поджаров облокотился о фонарный столб и весь отдался чувству беспокойства.
Он промок и измучился.
В два часа ночи из дома Зыбаева начали выходить гости. После всех в дверях показался тульский помещик. Он вздохнул на всю улицу и заскреб по тротуару своими тяжелыми калошами.
– Позвольте-с! – начал jeune premier, догоняя его. – На минутку!
Климов остановился. Актер улыбнулся, помялся и заговорил, заикаясь:
– Я… я сознаю… Я солгал…
– Нет-с, вы извольте публично сознаться! – сказал Климов и опять побагровел. – Я этого дела не могу так оставить-с…
– Но ведь я извиняюсь! Я прошу вас… понимаете? Прошу, потому что, согласитесь сами, дуэль вызовет толки, а я служу… у меня товарищи… Могут бог знает что подумать…
Jeune premier старался казаться равнодушным, улыбаться, держаться прямо, но натура не слушалась, голос его дрожал, глаза виновато мигали и голову тянуло вниз. Долго он бормотал еще что-то. Климов выслушал его, подумал и вздохнул.
– Ну, так и быть! – сказал он. – Бог простит. Только в другой раз не лгите, молодой человек. Ничто так не унижает человека, как ложь… Да-с! Вы молоды, получили образование…
Тульский помещик благодушно, родительским тоном читал наставление, a jeune premier слушал и кротко улыбался… Когда тот кончил, он оскалил зубы, поклонился и виноватой походкой, ежась всем телом, направился к своей гостинице.
Ложась спать полчаса спустя, он уже чувствовал себя вне опасности и в отличном настроении. Покойный, довольный, что недоразумение так благополучно кончилось, он укрылся одеялом и скоро уснул, и спал крепко до десяти часов утра.
