Первый год войны - [16]

Что делать? Продолжать выполнять задачу, поставленную фронтом, идти в район Дубно? Бой в течение дня показал, что пробиться на соединение с подвижной группой мы не сможем. Оставаться и вести бой в полном окружении с недостаточным количеством боеприпасов и горюче-смазочных материалов по меньшей мере неразумно, так как это привело бы к полному разгрому корпуса.

Связаться с командованием фронта и подвижной группой Попеля мы не могли, так как при очередной бомбежке погиб шифровальщик, сгорели документы шифрованной связи. Кодированных карт у нас не было. Таким образом, мы лишились возможности использовать радио.

Я принял решение вывести дивизии из окружения и занять оборону на высотах северо-восточнее Радзивилова фронтом на северо-восток, чтобы здесь пополнить части боеприпасами и горючим, а затем, при благоприятной ситуации, снова перейти в наступление.

Тут же был выработан план выхода из окружения: прорвать вражеское кольцо в направлении на юго-запад, вдоль шоссе на Броды. Ударную группу составили танковый батальон от 12-й танковой дивизии и один мотострелковый батальон. В голове первого эшелона по обе стороны шоссе с интервалом 100 метров пойдут 20 танков КБ и Т-34. Их задача состоит в том, чтобы уничтожать огнем и гусеницами живую силу и артиллерию противника, ликвидировать все препятствия на своем пути. Следующие за этим бронированным кулаком танки и мотопехота должны расширить фланги прорыва и закрепить их, сдерживать контратаки врага до выхода частей из окружения. После этого ударной группе надлежало отойти на позиции в район Радзивилова. За передовым отрядом следуют части 12-й танковой дивизии. Командиру 7-й мотодивизии было приказано прочно удерживать занимаемые позиции до 23 часов, после чего начать отход в проделанную передовым отрядом брешь и занять указанный мною рубеж. Управление действиями соединений по прорыву взял на себя.

29 июня в 22 часа головные танки первого эшелона на большой скорости атаковали позиции гитлеровцев. Вражеская пехота не смогла оказать им сколько-нибудь серьезного сопротивления и была частью уничтожена, частью разбежалась. Противник открыл бешеный артиллерийский огонь и бросил в контратаку танки. Завязался встречный танковый бой. Наш натиск был стремительным и мощным, пушечный огонь предельно точным, поэтому неприятельские боевые машины удалось быстро зажечь и подбить. Следовавшая за передовым отрядом мотопехота быстро расширила прорыв до четырех километров вправо и влево от шоссе.

Во время атаки мы с генералом Т. А. Мишаниным следовали за головным отрядом. Танк Мишанина шел правее моего. В разгар боя я увидел, как вдруг он загорелся. Комдив выскочил из машины и побежал в сторону от шоссе. Метрах в 60 от нас неожиданно появился немецкий Т-IV, ведущий беглый огонь. Видимо, он и поджег тридцатьчетверку генерала.

— Уничтожить! — приказал я.

Развернувшись, танкисты экипажа сделали лишь один выстрел. Вражеская машина остановилась и заполыхала чадящим пламенем. Ведя огонь с ходу, мы мчались вперед. Когда вышли из-под артобстрела и остановились, я вылез из танка и не узнал бронированного друга: башня заклинена, ствол пушки поврежден… На броне мы насчитали 16 прямых попаданий снарядов. К счастью, ходовая часть и управление были исправны, машина могла двигаться своим ходом.

Пересев в танк КВ, я поспешил на командный пункт корпуса, который продолжал оставаться на опушке леса юго-западнее Ситно. Там с радостью проинформировал начальника штаба об успешном прорыве и, сделав необходимые распоряжения, немедленно направился к центру проделанного нами пролома на шоссе Броды — Дубно. Здесь мне вскоре сообщили печальную весть: погиб генерал Т. А. Мишанин. Я приказал комиссару дивизии вывезти тело генерала с поля боя. Но, как стало известно позднее, приказание выполнить не смогли, несмотря на все принятые меры.

Тимофей Андреевич Мишанин начал военную службу в гражданскую войну кавалеристом, затем почти два десятка, лет продолжал ее в бронетанковых частях. Высокий, немного грузный, он был сердечным, благожелательным человеком. Быстро привыкая к подчиненным, испытывал чувство привязанности даже к людям, не заслуживавшим такого отношения к себе. Со времен гражданской войны Тимофей Андреевич проникся убеждением, что на всякого, кто не враг, сильнее всего действует идущее от сердца доброе слово. «А если твое слово не действует, — говорил он, — значит, ты сам виноват». Его снисходительностью нередко пользовались выпивохи. Я дважды советовал ему избавиться от пьяницы-интенданта начальника службы ГСМ. Но он говорил мне: «Когда трезвый — это толковый работник, дело знает, привык ко мне. И я к нему привык».

О подчиненных Мишанин проявлял отеческую заботу. Обращаясь к красноармейцам и молодым командирам, неизменно называл их сынками. И молодежь любила генерала. После боя у Лешнюва, где полки Мишанина понесли первые ощутимые потери, он докладывал о них с огромной сердечной болью:

— За одно местечко больше сотни дорогих мне людей потеряли! Что-то, видимо, не учли, что-то недосмотрели…

Комдив благотворно влиял на весь командный и политический состав своего соединения. Несмотря на определенную мягкость характера, был исполнительным, а когда обстановка обязывала — и требовательным командиром. В первые дни войны мы все начали приноравливаться к ней. Одни быстро осваивались в новых условиях, другие — медленно. У Мишанина этот процесс проходил болезненнее, чем у других, потому что в самом начале он был тяжело контужен, затем придавлен обвалившейся на него кирпичной стенкой дома, разрушенного взрывом бомбы.