Первый этаж - [30]

Как тут не обижаться? Как горечь не скопить?

Ты и крутишься не меньше, и вертишься, вроде, не хуже, а все одно не поспеваешь.

Ты и маскируешься, ты и подлаживаешься, а отличить тебя – пара пустяков.

За сто шагов.

По верным признакам.

Раз – по испугу.

Бегут от машин без оглядки, суматошатся на перекрестках, чудом уходят от верной гибели.

Два – по отдыху.

Сидят вечерами у подъездов, будто на завалинках, грызут семечки, судачат, оглядывают прохожих, рано отправляются спать. К десяти часам – хоть шаром покати. Пустая улица. Пустой двор. Все вымерло.

Три – по толкучести.

Они не злые, деревенские, они к деликатности непривычные. Шагнул – наступил. Повернулся – придавил. Протиснулся – завалил. Вылез городской из автобуса – весь в синяках, Что такое? Отчего в городе толкучесть повысилась? А от того от самого.

Четыре – по одежке.

Долго донашивают старое, не один год. У мужиков – сапоги да ватники, у баб – "плюшки" да сапоги.

Потом обзавелись городскими нарядами, не сразу, вещь за вещью. Она еще в сапогах, да уже в "болонье". Он еще в ватнике, да уже в ботинках на микропоре. Только по дому пока – босиком. Только во двор – в заношенной майке.

Весь туалет сменили, стали почти неотличимы. "Гражданин, вы сходите?" – "Гражданочка, вам порезать?" Были мужики да бабы, стали мужчины и женщины, горожане с горожанками.

Одни бабки оставались деревенскими. Бабки выдавали происхождение. Уж когда дочери первые наряды сносили, бабкам передали донашивать, тогда и те стали городскими.

А что в них, в бабках, городского?

Так, видимость одна.

Сидят бабки у окон, глядят, подпершись кулаком, на шумные улицы. Много их, старых. Что ни этаж, то бабка. Всех забрали в город, какие были, ни одну не бросили. Дедов почти нет, дедов войнами посекло, а бабок – полно. В деревне их и не видно, в деревне они при доме, при хозяйстве, а тут – какое хозяйство? Обед свари, комнату прибери – и все. Весь уклад порушился, вся жизнь перевернулась, и церковь за тридевять земель, и хоронить – неизвестно где. Умели бабки многое, опыт накопили немалый, а тут – приложить некуда. Сиди себе у окна, глазей на улицу. Город бурчит на все голоса, будто животом мается, а они, бабки, из дома ни ногой. Все вокруг чужое, не свое. В крайнем уж случае спустятся во двор, сядут у подъезда, поближе к двери, подозрительно оглядывают всякого. Кто куда идет, кто чего несет. Дивятся бабки боязливо, щурятся молчком.

Самые несмелые поумирали с непривычки.

Самые бедовые пошли в лифтерши.

Вроде устоялось, как надо.

Утряслось.

Умялось.

Притерлось острыми краями.

Тут шум. Крики. Смех и брань. Хохот и слезы.

На главном проспекте...

На высоком этаже...

В отдельной квартире...

Нашли…

Кого?

Корову!

Живую – не игрушечную.

Настоящую – не заводную.

С ногами, рогами, с полным, до краев, выменем.

Они ее, родимую, не продали. Они ее, кормилицу, не проели. Они ее при въезде, ночью, тайком, протащили на веревке вверх по лестнице. Куда сами, туда и ее.

Стояла корова посреди комнаты, ела хлеб городской, справляла надобности на соломенную подстилку, и хозяйка, как раньше, брала подойник в положенные часы, шла доить. А у семьи зато парное молоко, творог, сметана, масло свое, не покупное.

Вывели корову из квартиры, спустили с трудом по лестнице, повели по мостовой, а у нее ноги с непривычки подгибаются. Хозяйка в рев, детишки в рев: уводят кормилицу, угоняют Буренушку.

Даже машины встали от изумления...

Прохожие рты разинули...

Продавцы работу побросали...

Милиционер свистком подавился...

Уводили корову из города.

Уводили по главному проспекту.

Последнюю животину давно сгинувшей деревни.

А она шла – мычала, шла – оборачивалась, мотала рогатой головой.

Прощалась.

Наутро встала хозяйка засветло, по привычке подхватила подойник, а доить-то и некого. Одна подстилка валяется: не успели выкинуть.

Беги теперь в магазин, покупай там молоко.

Шестнадцать копеек – пакет...

АННУШКА С ЕГОРУШКОЙ

1

С утра в гараже стоял крик.

Аня Никодимова ходила за механиком – руки в бока, честила почем зря.

– Кровососы! Меняйте аккумулятор.

– Нечего, – бурчал тот. – Нечего, нечего... Смену откатаешь.

– Да я вчера катала. Рубля не наработала.

– Катала вчера, откатаешь и сегодня.

Вчера утром аспид-механик уговорил ее, ублажил, посулил невесть чего, сам усадил в машину, сам столкнул с четвертого этажа, собственными руками. Пока катилась вниз по наклонному полу, завелась без аккумулятора. А на линии тормознула посильнее, мотор и заглох. Сиди-загорай, жди техничку.

– Меняй аккумулятор, – шумела. – Не то не поеду.

– Поедешь, – бурчал тот и все ходил лениво среди машин, все заглядывал в укромные углы, будто делом занимался. – Поедешь, поедешь... Куда ты у меня денешься?

– К директору пойду!

– Давай, – соглашался. – Ноги есть – иди.

– Я тебя, черта мазаного, на собрании продеру!

– Можно и на собрании.

Хоть день за ним ходи, хоть два, так и будет слоняться промеж машин, заглядывать в темные дыры, пока не отвяжешься.

– Вам бы... – задохнулась. – За ворота побольше выпихнуть. Чтобы премия шла.

– Ладно болтать-то! – озверел механик, будто ткнули его в больное место. – Нет аккумулятора. Рожу, что ли?

– Роди.

– Не баба.