Первый день весны - [5]

Когда в конце набережной завыла сирена «Скорой», женщина заправила волосы Молли за ухо и сказала:

— Они уже едут, милая, они тебе помогут.

Я смотрела, как белый фургон останавливается, как из него выскакивают два ухмыляющихся санитара и идут к нам без особой спешки. Крепко сложены и явно замотаны работой. Когда они установили, что та женщина — не мать Молли, а мать Молли — это я, и я действительно мать Молли, несмотря на то что стояла как пугало, в то время как другая женщина утешала ее, — они забрали нас в машину. Та женщина помахала рукой, пока я поднималась по металлической лестнице.

— Всего хорошего! — крикнула она мне вслед.

Я не ответила, потому что не могла высказать вслух единственное, о чем я думала: «Как много ты видела?» Санитар усадил меня рядом с Молли и сказал:

— Ну вот, теперь мама может держать тебя за здоровую руку, пока мы едем в больницу, чтобы осмотреть больную. Все будет хорошо.

Чтобы доехать до больницы, нам понадобилось пятнадцать минут. А мне понадобилось четырнадцать минут, чтобы решиться дотронуться до руки Молли и легонько погладить ее — два раза. Она перестала плакать. Сопли, смешанные с песком, засыхали на верхней губе.

Больница была похожа на муравейник: палаты, койки, люди в голубых пижамах. Один из них показал мне рентгеновский снимок запястья Молли, и я увидела сломанную кость, окруженную черной пустотой. Мне хотелось спросить: «Это нормально? Рентгеновский снимок другого ребенка выглядел бы так же? Ведь люди не могут быть такими — полными пустоты? Это потому, что она моя?» Я ничего не спросила. Ничего не сказала. В ушах шумело, будто волны бились о стенки черепа изнутри. Когда доктор объяснил про перелом, он надолго оставил нас в палате одних. Я кормила Молли шоколадным драже из фиолетового пакета, который держала в сумке для экстренных случаев. Она, похоже, была счастлива от того, что лежит на кровати, а я одну за другой кладу конфетки ей на язык — как будто то, что я кормлю ее, означает, что сладости никогда не кончатся, а значит, у нас не будет необходимости заполнять паузы между ними какими-то словами.

Как раз в тот момент, когда я начала думать, будто про нас забыли или решили навсегда оставить гнить в этой палате в наказание за то, что я сделала, пришел другой доктор вместе с медсестрой. Он сел напротив меня с планшетом, а медсестра начала накладывать гипс на запястье Молли.

— Итак, — сказал он, — можете сказать мне, как именно это случилось?

— Она шла по парапету, — ответила я. — Я не разрешаю ей этого делать. Она знает, что так нельзя. Просто залезла туда, пока я не смотрела. Но обычно я смотрю.

— Понятно, — сказал доктор и записал что-то на листе бумаги, но держал планшет под таким углом, что я не видела, что он пишет. — Шла по парапету. А что потом?

— Споткнулась. Я говорила ей слезть, но она взяла и споткнулась. Я пыталась поймать ее, но не смогла.

— Ясно.

— Думаю, она выставила руку, чтобы удержаться.

— Скорее всего.

— Ей нельзя залезать на парапет. Она знает, что нельзя. И никогда раньше туда не залезала. Думаю, это потому, что она недавно пошла в школу, всего несколько месяцев назад. Другие дети делают то, что ей не разрешено, и она повторяет за ними. Она никогда раньше не калечилась.

— Конечно. — Доктор кивнул, но больше ничего не писал. Он смотрел на меня странно, с прищуром. Не отводя прищуренных глаз, произнес: — Молли, это правда — то, что сказала мама? О том, как ты повредила запястье?

— А? — спросила Молли.

Сестра дала ей игрушку — часики в виде божьей коровки, у которой расправлялись и складывались крылышки, — и Молли была слишком увлечена тем, что раскрывала и закрывала их, поэтому не услышала то, что я говорила. Неожиданно я осознала, что на верхней губе у нее так и остались засохшие сопли, косички растрепались, а на вороте школьного джемпера виднеется пятно.

— Как ты повредила запястье? — спросил доктор, подкатываясь ближе к ней в своем кресле на колесиках.

— Я вам только что сказала, — напомнила я.

В горле у меня булькало что-то холодное. Доктор повернулся ко мне так, словно у него затекла шея, и был очень зол на меня за то, что я заставила его обернуться.

— Знаю, — сказал он. — Просто я хотел бы услышать это еще и от Молли. На всякий случай.

— Я шла по стенке, — ответила та. — А потом упала.

— А почему ты упала? — спросил он.

— Просто упала. Просто споткнулась.

Он записал это на листке. И был разочарован — я это видела. И не знала, испытывать мне облегчение от того, что Молли солгала, или ужас от того, что она знала — нужно лгать. Я смотрела на свои руки, сжатые на коленях, и вообразила, будто одна из них — рука Молли.

Мы оставались в палате, пока гипс не затвердел, потом руку подвесили на грудь при помощи перевязи. Медсестра прочитала мне лекцию о том, что нужно сохранять гипс сухим, не двигаться активно и обратиться к врачу, если пальцы начнут отекать. Я кивала, застегивая на Молли пальто и притворяясь, будто не замечаю спрятанную под этим пальто руку.

К тому времени, как нас отпустили, было почти восемь часов вечера. На улице было темно. Я не смотрела на часы с того момента, как забрала Молли из школы, и это, вероятно, самый долгий период, когда я не смотрела на часы с того времени, как она родилась. Мы не вернулись домой в три сорок пять, мы не перекусили в четыре часа, не читали книгу в четыре тридцать, не смотрели детскую передачу «Сигнальный флаг» в пять и не пили вечерний чай в пять тридцать. Хрупкое расписание сломалось, как кость в запястье Молли. Вот что случилось, когда я потеряла концентрацию.