Первый День Службы - [93]

Диковато было идти вот так, самому по себе, без команды, без охраны… Зеленый цвет он привык воспринимать как цвет опасности, в тюрьме так были одеты менты, а здесь вокруг была лавина зеленого цвета и это угнетало, ошарашивало, заставляло втягивать голову в плечи. Тут еще какие-то перекрестки, семафоры… Водители кричат: «Жить надоело?» Витька им стандартное: «Пошел на…!» Все вокруг неестественно пышно, пестрит в глазах после серых стен тюрьмы. Все женщины — загадочные существа, сверхъестественно красивы, хочется подбежать сзади и приподнять юбку, посмотреть, как там устроено. Мужчины тоже неестественны, вместо черной робы вырядились в пух и перья, как попугаи, да еще лохматые все, подлецы! Это уже совсем борзость, ну ладно бы еще бороды, а то ведь и на макушках волосы! И загорелые все неестественно, как негры. В общем, дурдом какой-то! Неестественно все вокруг. Неестествен сам цвет и образ мира. Небо голубое, океан зелени. Оказывается, нормальный цвет мира — зеленый! И даже земля может быть зеленой. Всякую растительность Шпала вообще отвык видеть живой еще с прошлого лета, ведь пробившийся где-нибудь на территории тюрьмы кустик травы — это уже ЧП. А тут, смотри, цветет и никто его не выдергивает, не уничтожает! Огромное количество разнообразных, неведомых запахов, вместо одного стойкого запаха пота, гнили и параши. На ногах неестественно легкие после тюремных «коц» туфли, на неестественно мягкой подошве. и они не стучат по асфальту, как копыта лошади, не спадают с ног, потому что и шнурки здесь разрешены! И штаны тоже не спадают.

Необыкновенно сладостное ощущение шагать по траве, как по ковру, многочисленные стебельки затягивают, ласкают ноги. А поваляться в траве, разве это с чем-нибудь сравнимо!? Вам, дорогие граждане, всего этого не объяснить! Тюрьма, конечно, не то место, куда стоит стремиться, но день освобождения из нее, а тем более освобождения нежданного! это неповторимый день! Спросите об этом человека, освобождавшегося когда-нибудь из мест лишения свободы, он наверняка вам это подтвердит. И даже если ему пришлось освобождаться с десяток раз, то и тогда каждый из этих дней для него — день наивысшего блаженства! Чувства, возникающие при освобождении — ни с чем не сравнимые чувства. Их невозможно передать, объяснить. Они ни на что не похожи из этой жизни. Свобода — разве может понять это слово человек, никогда не терявший ее? Увы, так устроен мир! но и испытать самое сладчайшее на свете чувство — чувство обретения свободы многим из вас не дано!

   Любовь и свобода дороже всего,

   За них не жалей никогда, ничего.

   Отдай за любовь свою жизнь, свою кровь,

   А ЗА СВОБОДУ ОТДАЙ И ЛЮБОВЬ!

Написать эти строки мог лишь человек, познавший истинную цену свободы.

К вечеру Витька вроде бы уже чуть-чуть привык к перегрузкам и не шарахался к урнам или за стеклами. Так он пришел в клуб на фильм. Неизвестно, откуда появилась Ларочка и села сзади него. У Шпалы было такое ощущение, что это продолжение суда. Нужно во что бы то ни стало смотреть вперед, там что-то говорят судьи, а сзади сидит то, на что нужно смотреть, но если обернешься, тебя опять начнет тыкать в бок мент, поэтому он согнал ее соседа и сел рядом. Посмотрели пол фильма, смысла которого Витька уловить не мог, так как мысли толкались, сбивали друг дружку, перепрыгивали с одного на другое с торопливостью блох. Он положил Ларочке руку на колено, она ее не убрала. С половины фильма Шпала предложил ей пойти погулять.

Они вышли на улицу. Вверху было необыкновенно черное и необыкновенно звездное небо, вокруг необыкновенно красивые дома, люди, неестественная растительность. Ведь эта ночь, более чем ночь рождения, была ночью впервые! Они пошли гулять по саду, завязался разговор, и тут Витька обнаружил в себе еще одну странность: он отвык, вернее разучился говорить на родном русском языке, на котором не задумываясь говорил семнадцать лет с самого рождения и который без малого десять дет изучал в школе. Тот язык, на котором он изъяснялся теперь, несмотря на некоторую схожесть, русским назвать было нельзя. Не был он, однако, и французским и немецким, не был ни одним из официально зарегистрированных в мире языков, не был и местным наречием, ибо распространен был, напротив, очень широко, вернее повсеместно в союзе, однако, как- то так, что некоторые люди, прожив жизнь в этой стране, и не подозревали о его существовании, другие знали урывками, надерганными словечками, которые повторяли, в основном, без понятия, как попугаи. Ему же, напротив, этот язык казался настолько естественным, что он по привычке, не задумываясь, погнал на нем и хватился только тогда, когда Ларочка, выслушав его монолог, попросила: «А теперь переведи, пожалуйста, на русский, что ты сказал!» О! Это оказалось делом несравненно более тяжелым. Витька с трудом, мучительно долго подбирал каждое слово, некоторые забыл, но многие подобные понятия в русском языке вообще отсутствовали. На вопросы о жизни там вообще трудно было отвечать русскими словами. Вместо одного понятия приходилось выговаривать два-три предложения и то не в точку получалось, а все вокруг да около. Не подумайте, дорогой читатель, что он кривлялся, нарочито выпячивая блатной (а он особенно блатной, особенно непонятный на малолетке) жаргон. Витька действительно за три месяца отучился разговаривать на нормальном русском языке и в этом ничего нет сверхъестественного, вам бы такую тренировку! Ведь изучать «феньку» пришлось не за совесть, а за страх! Любое неправильное слово было чревато огромными неприятностями. Оценки в виде степени авторитета в камере выставлялись ежедневно, начиная с самого первого и сурового экзамена, где за каждое неправильное слово пока только присуждалось несколько ударов в душу. Это были еще азы, однако и за день-два, данные для изучения, ты должен запомнить не только новые названия всех предметов и понятий, но и словосочетания, обороты, подъебки, ответы на них и т. д. В «феньке» нет, например, словосочетания «просто так» оно в их мире было еще более грешно, чем самый грубый, отборный мат в этой жизни. Оно могло повлечь за собой необратимые последствия. Вместо него естественно вписывалось «от не хуй делать». И подобных примеров не счесть. В первые дни приходилось следить за языком, чтобы не сболтнуть лишнего, потом заучивалось, привыкалось и вот уже речь лилась рекой. Так попробуйте теперь вспомнить забытые, запрещенные в том мире обороты. У вас по привычке язык отказывается их выговаривать, хотя здесь вам за них никто ничего не предъявит. Кстати, такая форма обучения намного действеннее, чем обычные двойки по-иностранному, раз выученное без запинки повторишь и через двадцать и через тридцать лет! Конечно, Витька избегал в разговоре матов, но, например, совсем не смог найти подходящее выражение для вопроса: «Ты будешь со мной ходить?» И вместо этого выдал: «Ты будешь со мной… лазать?» Можно представить себе, как у Ларочки «пухли уши» от его выражений, хотя, надо отдать должное, в этом положении она оказалась на высоте. Терпеливо поправляла Витьку, подсказывала нужные слова, язвила лишь иногда по привычке: «Как это лазать — по чужим квартирам что ли?» Возмущалась лишь явной грубости. Не обижаясь, терпеливо выслушала все Витькины претензии, подумала, (она явно думала, сомневалась, а не делала вид!) и сказала: