Первый чекист - [5]

— На кофе и булочки у меня хватит, — ответил Стась, — если ты не вздумаешь кутить, будущий, будущий… Кто ты в будущем, Феликс?

Дзержинский не ответил. Есть два слова, которыми он мог бы ответить на вопрос Стася, — борец и революционер. Но ему не хотелось произносить их здесь, в кафе. Да и вообще разве говорят об этом так просто? Феликс почему-то подумал, что уже очень давно не бывал в кафе, хотя раньше любил бывать тут с товарищами по гимназии или братьями. В кафе ходили многие: гимназисты старших классов, студенты, молодежь. Ходили не ради кофе, не ради пирожных. Часами просиживая над одной чашечкой кофе, говорили о будущем, спорили, обсуждали книги. Кафе для многих было чем-то вроде клуба. И сейчас нередко здесь можно было услышать споры, увидеть раскрасневшиеся, разгоряченные лица. Но Феликс уже не бывал тут. На окраинах, в рабочих кварталах, на улицах, где жили ремесленники, не было кафе. А именно там все свободное время теперь проводил Дзержинский.

В полутемном подвале, в бедной квартире рабочего или в кабачке собирались ткачи и сапожники, кожевенники и металлисты, чтоб послушать молодого человека с горящими глазами. Они никогда не слышали о Марксе и Энгельсе, не имели никакого представления о «Коммунистическом манифесте» и, наверное, очень удивились бы, узнав, что юноша, говорящий о простых, всем понятных и всех волнующих вещах, знакомит их с великой наукой — марксизмом.

Не меньше удивилось бы и гимназическое начальство, узнав, чем занимается ученик восьмого класса Феликс Дзержинский. Да, Феликс был на плохом счету, потому что не боялся говорить открыто о гимназических порядках. Дзержинский был почти уверен, что по окончании гимназии не получит свидетельства о благонадежности, хотя настоящих фактов, к которым можно было бы придраться, у гимназического начальства не было. О, если бы они узнали хоть самую малость! Наверное, в ту же минуту начальство сделало бы все, чтоб передать его полиции. И как торжествовал бы тогда преподаватель русского языка со странной фамилией Рак, издевавшийся над учениками — поляками, белорусами, литовцами и не раз получавший отпор со стороны Дзержинского. Как обрадовался бы учитель немецкого языка, не раз требовавший на педагогических советах немедленно исключить Дзержинского из гимназии за дерзость.

Да разве только они?

Феликс решительно отодвинул недопитую чашку кофе и встал.

— Ты что? — удивился Стась.

— Извини, расхотелось. — Он секунду постоял около столика, внимательно, будто незнакомого, рассматривая Стася. — До свиданья, Стась, будущий доктор. — Феликс протянул руку товарищу. — Может быть, увидимся.

— Да ты что, Феликс? — Стась тоже встал, машинально пожал руку Дзержинского, но не выпустил ее из своей.

— Помни, Стась, гору Гедимина!

Он быстро вышел из кафе. Солнце уже стояло высоко, и, чтоб сократить путь, Феликс пошел напрямик, по узким переулочкам, мимо маленьких каменных домиков с красными черепичными крышами. Иногда он шел проходными дворами — Дзержинский хорошо изучил город, это может пригодиться!

Два года назад, после клятвы на горе Гедимина, Феликс твердо решил не тратить времени попусту. Ни одного дня, даже ни одного часа! И два года он твердо выполнял это решение. Все время, каждую свободную минуту он отдавал книгам, собраниям, занятиям в кружках. Конечно, родные и близкие заметили перемену в Феликсе, даже догадывались кое о чем. Но никто не знал, что вот уже год состоит Феликс в социал-демократической партии.

Много времени отнимает гимназия, а сейчас Феликсу особенно дорог каждый час. Рабочие кварталы властно зовут к себе, партийная работа требует все больше и больше времени. И вот решение уйти из гимназии созрело окончательно. А сегодня, 2 апреля 1896 года, он осуществит это решение. Но слишком многое накопилось на сердце за эти годы, чтоб уйти из гимназии так просто — перестать посещать занятия…

Феликс быстро взбежал по ступенькам и очутился в знакомом пустом коридоре. В конце коридора — учительская, где, возможно, как раз в эту самую минуту педагоги говорят о нем, ученике восьмого класса, которому нельзя, ни в коем случае нельзя выдавать свидетельство о благонадежности. А фактов, к которым можно было бы придраться, у педагогов нет. И наверное, сидят они в раздумье — как же быть? Что же, Дзержинский сам поможет им!

Феликс подошел к учительской и, широко распахнув дверь, остановился на пороге. Учитель русского языка Рак сидел в дальнем углу комнаты — к нему не подойдешь. Тем лучше — пусть услышат и остальные. Ведь то, что скажет Феликс, относится не только к Раку.

Дзержинский окинул взглядом знакомые лица учителей. Они все были повернуты к Феликсу, и на одних можно было прочитать удивление, на других — любопытство, на третьих — возмущение неслыханной дерзостью ученика: как он посмел ворваться в учительскую, да еще во время педагогического совета! Феликс увидел, как зло сверкнули глаза инспектора, как покраснел от бешенства учитель немецкого языка, как налился гневом Рак. Еще секунда, и кто-нибудь из них закричит, может быть, даже затопает ногами. Но Феликс опередил их.

— Не трудитесь кричать, господа, — сказал он спокойно, — я ухожу из гимназии и не буду вас больше беспокоить на уроках, не буду добиваться аттестата и просить свидетельства о благонадежности. Однако я пришел не для того, чтоб сообщить вам это. Я пришел поблагодарить. Но не за полученные знания. Я пришел вас поблагодарить за то, что своими притеснениями и издевательствами над поляками и белорусами, литовцами и евреями вы воспитываете в них ненависть к себе и ко всему строю, породившему вас. Вы готовите революционеров в гимназии!