Первый арест. Возвращение в Бухарест - [90]

Аннушка — подруга брата Брушки — оказалась молодой и очень привлекательной женщиной, темноволосой, со смуглым лицом, маленьким ртом и чуть-чуть раскосыми сверкающими глазами. От нее пахло лавандой и душистым мылом, и меня волновал этот запах, волновал и смуглый блеск ее обнаженных рук, и ласковая простота, с которой она перешла со мной на «ты», как будто мы были старые друзья. Она совсем не удивилась нашему приходу и сразу же поставила на стол тарелки с хлебом, сыром, колбасой. Потом она сказала, что должна уйти на службу, но постарается вернуться пораньше. Брушка тоже вернется сегодня рано из университета, мы можем пока расположиться поудобнее и ни о чем не беспокоиться — она передаст о нас в МОПР и по линии своей связи с движением, и они там решат, как нам быть.

Когда Аннушка ушла, комната сразу как-то поблекла, стала скучной, хотя это была довольно миленькая комната с непривычными для нас признаками уюта: белыми занавесками, вышитыми скатерками, цветами на подоконнике. Чужая комната. Чужой уют… За стеной была кухня хозяев, и мы слышали, как чей-то слезливый женский голос говорил, что все они умрут под забором. Кто «они»? И почему «под забором»? Чужие заботы, чужая, незнакомая жизнь… Я вдруг почувствовал страшную усталость, вспомнил, что не спал всю ночь, и хотел немедленно лечь, но пришлось сначала рассказать Раду, где мы были накануне. Засыпая, я слышал его голос. «Тебе здорово повезло, что у тебя не было денег», — сказал он. «Причем тут деньги, Радуц?» — «Если бы ты вернулся в общежитие на такси, они бы тебя сцапали».

Я закрыл глаза и сразу же увидел кабачок «У Шмиловича», и сизый табачный дым, и колышущееся в дыму мятое лицо певца, который стоял на эстраде и орал:

Ce frumoasă este viaţa, când te-apucă dimineaţa…

Dimineaţa la şosea… Cu nevasta altuia…[21]

«Ты почему не пьешь, Вылкован? — кричал Гица. — Пей и забудь». — «Как я могу забыть? Ведь они составляют сейчас список». Я смотрел, как полицейский комиссар в черной форме выводил аккуратным каллиграфическим почерком: «Вылкован Александру… Долфи Петрою…» «Dimineaţa la şosea… Cu nevasta altuia», — вопил певец. Я вскочил и крикнул: «Эй, вы, замолчите! К черту вашу дурацкую песню. Завтра утром мы будем не la şosea, а в кутузке!..»

Около меня на кровати сидел Раду и держал меня за руку.

— Что тебе приснилось!

— Приснилось? Нет. Радуц, ты только подумай, ночью, когда мы сидели у Шмиловича, в полиции уже готовилась облава, а мы не знали, мы пили вино, слушали болтовню Гицы и ничего не подозревали.

— Ладно, Саша, довольно болтать. Ты хочешь спать — спи.

Усталый и обессиленный лежал я под липкой простыней, и мне все время казалось, что я проваливаюсь в бездну. Голова отчаянно болела, я чувствовал жжение во всем теле и видел, как по очереди сажают в полицейский фургон всех участников вчерашней пирушки… Вчера… «Ребята, это не ресторан, а гнусное жульничество…» «Я честная девушка, моя цена сорок лей…» Вчера… «Ce frumoasă este viaţa…» — блеял певец из бара, а в голове стучала и сверлила одна и та же мысль: люди, которых ты в глаза не видел, решают, что с тобой делать, а ты ничего не знаешь… Бедный Долфи. Бедный Пауль, бедный Виктор. Какой ужас… Я спал и видел девушку, подбрасывающую две монеты по двадцать лей, Виктора, хватающегося за стакан… тяжелое просмоленное весло выпало из лодки, и полицейский в черном мундире прыгал за ним в воду, а маленький мальчик в черных трусиках стоял на берегу и кричал «Нет!»…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Следующие два дня мы не выходили из комнаты. Аннушка все сделала сама — встретилась с товарищами из МОПРа, была в общежитии, и то, что она узнала, показалось нам странным и нелепым: арестована Санда, а Виктор на свободе, арестован Пауль, но никто не тревожил Дима Кожушняну. Что все это значит? Произошла ошибка и в сигуранце что-то напутали? Ведь никто из арестованных не был на нелегальной работе, а из членов «ресорта» разыскивали только Раду, Неллу и меня… Потом Аннушка устроила нам встречу со Стариком, и мы поняли, что тут нет никакой случайности.

Встреча была назначена по всем правилам конспирации в семь часов утра в парке Кароль. Но он совсем не был похож на конспиратора, наш Старик. Всякий, кто знал о конспирации по книжкам, никогда бы не подумал, что светловолосый молодой человек с добродушным бледным лицом и мальчишескими голубыми глазами, который сидит в конце аллеи и читает «Газету Спортурилор», причастен к подобным делам. Одет он был в белую спортивную рубашку с закатанными рукавами и, казалось, так увлекся чтением спортивных новостей, что не видел, как я подошел к скамье. Потом выяснилось, что он все видел, скамейка была выбрана с таким расчетом, чтобы он мог наблюдать за теми, кто проходит по соседней аллее.

В этот ранний час парк выглядел и пыльным, и грустным, и пустым. Еще не политые газоны казались увядшими, а свисающие над скамейками листья напоминали искусственные венки.

Проходя по широкой, как проспект, главной аллее, я встретил первых гуляющих. Их было немного, и чем-то они казались похожими друг на друга: широченные штаны, мощные затылки, круглые, колышущиеся на ходу животы. Противно было на них смотреть. Потом я догадался, что это совершают свой утренний моцион толстяки, решившие во что бы то ни стало похудеть. У фонтана, опираясь на палку, стояла старушка. Эта приплелась сюда из чистого сострадания — принесла корм для голубей. Но воробьям тоже хотелось позавтракать, они не понимали разницы между собой и красивыми толстыми голубями и воровали пшено у них из-под носа. Сморщенное лицо старухи выражало негодование: что ж это делается? Настоящий грабеж!