Первый арест. Возвращение в Бухарест - [67]

— Многих. В том числе и вашего племянника.

— Это оскорбление, — сказал председатель. — Я этого не потерплю. У меня и племянников-то нет.

— Извините, я ошибся, не племянник, а свояк.

«Какой свояк? Чей свояк? — спросили в зале. — Долой свояков и племянников!» — «Вы имеете в виду Поповича?» — «Мы имеем в виду всех свояков! Попович! Опять Попович! Долой свояков и племянников!» — «Тише, господа, здесь не базар!» — «Здесь хуже, чем на базаре. Вы торгуете страной — распродаете ее оптом и в розницу!» — «Это оскорбление». — «Это правда». — «Ты бы лучше помолчал, не то придется заткнуть тебе рот сахаром, который ты украл, когда был префектом во Влашке!» — «Не крал я сахара! А вот вы уже успели обокрасть всю страну!» — «Спички! Телефоны! Крейгер! Аушнит! Шкода!» — «Кто сказал Аушнит?» — спросил один депутат, черноволосый, элегантный, в цветном галстуке, приколотом бриллиантовой булавкой. «Я сказал Аушнит», — ответил ему другой депутат, высокий, тощий, похожий на ворону. «Ты — слуга Аушнита». — «Я слуга Аушнита, — сказал черноволосый и вскочил, потрясая сжатыми кулаками. — А кто меня с ним познакомил? Ваш министр финансов, вот он сидит на министерской скамье — он лучший друг Аушнита, он меня и познакомил. Пусть он скажет, если это не так! Он молчит! Вы молчите, господин министр!» — «Я не молчу, — сказал министр. — Я не желаю разговаривать с лжецами». — «Я не лжец». — «Ты мошенник!» — «Я не мошенник». — «Все вы мошенники!» — «А вы шантажисты. И воры». — «Я ничего не крал». — «А сахар?» — «Я не крал сахара!» — «Нет, все-таки крал. Вы все воры!» — «А вы взяточники». — «Мы демократы! Кооперативные демократы!» — «А вы антисемиты». — «Это вы антисемиты! Еврейские антисемиты!» — «А вы фашистские социалисты!»

Вдруг раздался сильный треск: один депутат швырнул в другого урной для голосования, но не попал, и урна грохнулась об пол. Две перепуганные стенографистки метнулись вниз по лесенкам, подальше от места боя.

— Браво, Робу! Долой франкмасонов! — крикнул с галерки для публики один из молодых людей со знаком свастики в петлице.

— К порядку! Где дежурные? Вывести Робу! Позор! — кричали в зале.

Тот, кто швырнул урну, был коренастый, с грубым лицом, без лба и с маленькими темными глазками, в которых горели искры бешенства. Крики его никого не испугали, и он тут же опрокинул подвернувшийся ему под руку столик.

— Пойдем, Петрика! — сказал сидевший рядом со мной старичок в парадной черной визитке веснушчатому подростку, которого он, очевидно, привел сюда в назидательных целях. — Пойдем, пойдем… здесь мы ничего больше не увидим…

Мальчик не хотел уходить — он с восхищением следил за дракой.

Я не мог досидеть до конца заседания и выскочил в коридор. Я чувствовал, что у меня болит голова, как будто я вышел из кабака. Хотелось поскорей выбраться на воздух.

В коридоре было светло и уютно. Ко всему привычный жандарм, затянутый в новую форму, все еще дежурил у дверей. Лоснящееся жиром лицо и лазоревые глаза его были совершенно спокойны.

— Тише — парламент работает! — строго говорил он всем, кто шел по коридору.

Из дверей, ведущих на галерку, еще доносился рев, крик, свист. Там разыгрались вовсю. В хоре голосов выделялись отдельные яростные возгласы: «Бандиты!», «Шарлатаны!», «Взяточники!»

Парламент работал…

В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Настал последний день моего пребывания в Бухаресте. Вместо того чтобы спрятать получше справку, полученную в министерстве просвещения, и спокойно ехать на вокзал, я решил использовать с толком и последние часы. Подоляну, Милуца и группа студентов «Шиллера» отправились в вечер моего отъезда из Бухареста на собрание Рабоче-крестьянского блока. Я увязался за ними. По моим расчетам, времени у меня было достаточно: поезд уходил в полночь, а собрание должно было начаться в восемь и продлиться, как мне сказали, часа два-три, не больше…

Оно чуть было не затянулось для меня на два-три года.

…Мы долго шли по набережной Дымбовицы, мимо захудалых домишек и кирпичных корпусов обувных фабрик «Мочиорница», распространявших тяжелый, зловонный запах сырой кожи, мимо разрытых траншей канализации, развороченных мостовых и перепутанных трамвайных рельсов, мимо жалких лавок, парикмахерских, бодег с яркими плакатами «Пейте пиво Мюллер!», мимо большого белого дома, откуда доносились звуки патефона, а у ворот стояли две полуодетые девушки с малиновыми губами и бескровными стеариновыми личиками; мы шли грязными улочками, переулками, задворками и наконец пришли к серому унылому зданию, где должно было состояться собрание. В дверях теснились, народу было порядочно, воздух уже густой, теплый. Я нашел себе место в третьем ряду. Рядом со мной сел Милуца, и мы принялись разглядывать тех, кто сидел вокруг нас: ряд состоял из бедно одетых, худощавых, усталых людей. Я оглянулся назад и увидел всюду такие же лица. В зале было тесно, жарко, неудобно, но уютно от приветливых улыбок, от запаха дешевых папирос, от непринужденной атмосферы, пропитанной чувством дружелюбия, единения, товарищества.

Как только за стол, поставленный впереди рядов — сцены в зале не было, — сели несколько человек, с виду таких же, как те, что были в зале, и один из них, худой, с черными усиками и темными блестящими глазами, встал и объявил собрание открытым, в дверях послышались тревожные голоса. В зал вошли полицейские. Впереди шагал плотный, широкоплечий полицейский комиссар в черном потрепанном мундире. Подойдя к столу, он спросил тихим, мертвым голосом: