Первый арест. Возвращение в Бухарест - [168]
В других комнатах редакции сидели другие сотрудники, и у каждого был свой способ избавления от тревог, наступавших на них в эту ночь со всех сторон, старый испытанный способ, помогавший отделаться от вопросов, на которые нет ответа. Заключался он в том, что надо писать правду, ничего, кроме правды, как можно больше правды — и никогда не писать всю правду.
На столе заведующего иностранным отделом лежали последние издания «Хус-Ху», «Вер ист вас», «Пти Лярусс иллюстре», но господин Ливеску в них не заглядывал. Он никогда не стремился знать все обо всем, он знал самое главное: как составить международный обзор независимо от происшедших событий. Он часто говорил, что иностранный обозреватель не должен идти на поводу у фактов — факты меняются, но Точка Зрения Обозревателя остается, и вот он писал сегодня о вступлении советских войск в Бухарест с той же легкостью и невозмутимостью, с какой лишь десять дней тому назад писал, что советские войска никогда не войдут даже в Яссы. Ливеску писал мелким, но четким почерком на белой блестящей бумаге, на столе поблескивало стеклышко его монокля, под мягким светом настольной лампы матово блестела его голова, совершенно лысая, с прозрачной старческой кожей, пронизанной синими жилками: он приближался к шестидесяти, но не считал себя стариком и по-прежнему носил модные костюмы, яркие галстуки и, самое главное, ботинки на высоких каблуках, потому что женщины прощают мужчине все, кроме низкого роста.
У него были блестящие данные для карьеры международного обозревателя: плохая память, торжественно-туманный, как у профессиональной гадалки, слог, чувствительность барометра к перемене настроения ответственных чиновников министерства иностранных дел и, наконец, безошибочная способность уже по одному выражению лица послов великих держав догадаться, что бы им хотелось прочесть в газете; когда он общался с представителями стран помельче, его чутье значительно притуплялось. Все это, вместе с полным отсутствием собственных мнений, умением играть в преферанс и занимать пожилых дам, обеспечило ему репутацию проницательного человека, знатока международной политики. В своих обзорах он часто цитировал мудрое народное изречение насчет воды, которая течет, и камней, которые остаются в реке неподвижными. Свой сегодняшний обзор он тоже начал с этой метафоры: события текут, меняются, но принципы нашей Внешней Политики остаются незыблемыми. Слова «Внешняя Политика» он писал с большой буквы, потому что Внешняя Политика Государства — это вам не партийные дрязги, выборы, подтасовка голосов, смена вождей, хитрость воротил, скандалы, — это Основа Основ, Путеводная Звезда, Божье Солнце, которое обслуживают лишь избранные эксперты и жрецы. Он был глубоко убежден в том, что, как бы ни изменилась ситуация и как бы ни перекраивалась карта мира, занятие внешней политикой останется без изменений и его приятная жизнь иностранного обозревателя останется без изменений, потому что останутся дипломатические приемы, официальные обеды, завтраки, коктейли, столы, перегруженные тарелками и бутылками, лакеи с подносами, уставленными стаканами, фраки и мундиры, увешанные орденами, женщины, увешанные драгоценностями; останутся пресс-конференции, микрофоны, вспышки магния, суетливый шепот секретарей, многозначительные лица швейцаров, дипломатические «роллс-ройсы», пернатые каски и белые перчатки стражи и почтительное: «Сюда, пожалуйста» — у входа в чинно торжественные залы; и международные конференции, конгрессы и встречи будут протекать как всегда; изменятся, конечно, названия: раньше были Малая Антанта, Лига наций, ось Берлин — Рим и Берлин — Токио, теперь будут Большая Четверка, Объединенные Нации, — изменятся слова, которые надо писать с большой буквы. Вместо Тысячелетний Рейх, Новый Порядок, Новая Европа будут Новая Эра, Демократия, Свобода, Самоопределение народов, — но останутся пресс-центры, ложи и пропуска для прессы и лихорадочная жизнь где-нибудь в Женеве, Риме или в Париже — Париж-то ведь останется, — и Плас де ла Конкорд, Эйфелева башня, Сена, омары, запиваемые бургундским, и Большие бульвары, и les petites femmes, прелестные юные гризетки прелестной, вечно юной Франции.
Охваченный такими приятными надеждами, он писал свой обзор о вступлении Красной Армии в румынскую столицу. В течение трех лет войны он каждую неделю убеждал своих читателей, что Россия никогда не победит, что отдельные победы Красной Армии — случайность, — теперь он называл их «исторической закономерностью»; в течение двадцати лет он пугал своих читателей «большевистской опасностью», «славянским анархизмом», «завещанием Петра Великого», — теперь он писал, что «мы всегда оценивали новую Россию, исходя из здравого смысла». Он писал быстро и четко, его не смущало то, что пишет он как раз обратное тому, что писал всегда; его старческая рука, усыпанная гречкой, занемела, затылок стал красным, где-то глубоко, в таинственном мире сосудов, вен, артерий, уже свершились необратимые изменения, они давали о себе знать одышкой, усталостью, и он вынужден был отложить перо, подойти к окну и подставить голову под струю прохладного воздуха. За окном редакции была ночь, был притаившийся в ночи город, была война. Где-то передвигались войска, шли бои, и для многих людей это была страшная ночь, последняя ночь. Но старик с впалой грудью и склерозом подвенечных артерий, стоявший у окна своего тихого, уютного кабинета, об этом не думал. Он глушил тревогу старым, испытанным способом: приятными воспоминаниями об удачных дипломатических приемах а ля фуршет и мечтаниями о будущих приемах. Постояв несколько минут у окна, он вернулся к столу и принялся дописывать свой обзор, легко и привычно склоняя громкие, напыщенные слова, многозначительно рассуждая о Правах Народов, Демократии, Самоопределении и обо всем том, что для миллионов людей было жизнью и судьбой, а для него самого очень приятным и удобным занятием, именуемым Внешней Политикой.
