Первый арест. Возвращение в Бухарест - [164]

— Раду…

— Да, Анкуца…

— Ты видел, как расстреливали людей в лагере?

— Да.

— Как их избивали мокрыми веревками и бычьими жилами?

— Да.

— Как их заставляли танцевать с опухшими ступнями?

— Да.

— Как их обливали ледяной водой на морозе?

— Да… Зачем ты спрашиваешь?

— Ты уверен, что все видел?

— Да.

— Ты ведь не был в женском лагере…

Он испуганно посмотрел на нее.

— Не надо об этом, Анкуца. За все, что было, они понесут наказание. Теперь уже недолго ждать. Мы отомстим. Ты об этом не думай…

Она закашлялась и судорожно сжала его руку. «Мы отомстим. Ты об этом не думай». Ее обдало холодом, дыхание почти остановилось, но она все-таки продолжала думать. Она думала о том, что совсем не чувствует теперь то, что чувствовала  т о г д а. Она задыхалась тогда от ненависти, от отвращения, от жажды мщения, а теперь ничего этого нет — только боль в груди и пустота. Какая-то гнетущая пустота внутри. Она не чувствует жажды мщения, не чувствует любви, не чувствует жалости, она ничего не чувствует, но ей трудно; даже  т о г д а  не было так трудно. Почему?

Она не понимала. Она не понимала, почему так мало волнуют ее воспоминания, как будто это воспоминания о ком-то другом. Почему ей безразлично, вернется ли завтра Саша Вылкован в Бухарест? Она снова повернула голову к картине и чувствовала, что не понимает и ее. И все нарисованные на картине фигуры непонятны. И вот этот голубой идол, у которого такой спокойный вид, — как будто он что-то понимает. Что может понять камень, если не понимает живой человек? Он всего-навсего мертвый камень, скоро и она будет мертвой… какие красивые камни видела она в Карпатах, и крест на Караймане был каменный, и хижина, где они отдыхали, была каменная; у ног старухи, изображенной на картине, сидит белая птица, белая, как снег, как тот снег, что лежал вокруг хижины, хотя был июль месяц, и луга были зеленые, а не синие, как здесь, на картине, и так весело было всю дорогу, мама говорила, что у нее не хватит сил, придется нести ее в гору, но она шла не хуже взрослых, она шла и шла, куда она шла? Там, в горах, было весело, в долине было весело, в городе, в Черной церкви в Брашове весело горели лампады, весело гремел орган, а теперь тоска и пустота, и она одна, совсем одна. Вот сидит Раду, почему же ей кажется, что она одна? А эти грустные фигуры на картине, эти двое в пурпурных одеждах, которые шепчутся, о чем шепчутся они? О смерти? Она так мечтала умереть  т о г д а, но она не умерла, она умрет теперь, она ведь все равно должна когда-нибудь умереть. Как чувствует себя умирающий? Одиноко? Она не одинока, вот Раду, днем приходили товарищи справляться о ее здоровье, они все тревожатся за нее, только-она не тревожится, ей не страшно умереть, но ей тяжело, пусто и безразлично все, кроме того, что случилось  т о г д а…

Анка почувствовала, что в комнату кто-то вошел, и открыла глаза. Она знала, что это не Раду — он ушел, ему еще с вечера нужно было уйти, и он ушел, как только ему показалось, что она уснула. Ей тоже показалось, что она спит, и, хотя теперь она открыла глаза, она все еще думала, что продолжает спать и видит во сне, как в комнату вошел Марин Попа.

Ну конечно же это он, думала Анка, жалкий трус с бицепсами боксера, он почти не изменился. Однако небрит, воротничок рубашки смят, нет в нем прежнего шика, на губах застыла жалкая улыбочка. Почему он приснился ей в таком виде?

Человек, который вошел в комнату, тоже смотрел на Анку, но был настолько занят собой, своими сомнениями и надеждами, что не понял, в каком она состоянии. Только сегодня он узнал ее адрес и весь вечер стоял внизу у калитки, к которой прибита медная дощечка «Врач-стоматолог», и не решался войти. Теперь, в двенадцатом часу ночи, он наконец решился.

— Зачем ты явился, Марин? — спросила она шепотом, думая, что разговаривает во сне.

Он не обратил внимания на ее странный голос, он видел ее бледное, изможденное лицо, но ему казалось, что именно так она должна выглядеть — они ведь не виделись несколько лет. Прогуливаясь внизу у калитки, он придумал, с чего начать разговор, а теперь забыл. Нужно придумать заново, но он не смог и сказал:

— Вот я пришел…

— Уходи! — сказала она. — Ты призрак, и я не хочу тебя видеть.

— Я не призрак, — сказал он, все еще не замечая ее состояния. — Я давно тебя ищу, только сегодня узнал твой адрес. Дверь внизу была открыта, и я вошел…

— Бред, — сказала она, — у меня, кажется, начался бред. Ты призрак. Ты самое гадкое, что было в моей жизни, что осталось в моих воспоминаниях, и я не хочу о тебе думать. Оставь меня. — Голос ее пресекся, она дышала с трудом.

— Извини меня, — сказал он, — но я должен, должен тебе объяснить все…

— Ладно, — простонала она. — Мне безразлично. Раньше я боялась тебя вспоминать. Каждая мысль о тебе причиняла мне боль, но теперь и ты мне безразличен. Удивляюсь только, почему я тебя вспомнила. Я сейчас открою глаза, и ты испаришься…

Но она не открыла глаз, потому что они были у нее открыты, — Марин стоял на прежнем месте. Она видела его сквозь туман и наконец поняла, что это не сон. Марин Попа действительно стоит в комнате. У нее закружилась голова, и она закрыла глаза. Головокружение — это от слабости, подумала она. Он ей безразличен, она не чувствует ни страха, ни возмущения, ей даже неинтересно узнать, зачем он сюда явился. Она больше не смотрела на него и только слышала его голос.