Первый арест. Возвращение в Бухарест - [156]

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В тот же вечер в Бухаресте, на тихой улице, в каменном доме с узорчатой железной решеткой на парадной двери и спущенными жалюзи на окнах, высокий, полный и рано полысевший человек шагал по мягкому персидскому ковру, стены комнаты были закрыты стеллажами, свет от единственной зажженной на столе лампы с абажуром из севрского фарфора отражался в пестрых корешках книг, в темной полировке старинной мебели бидермайер; все здесь напоминало кабинет ученого или философа, изысканный уголок для глубоких раздумий. Но это был кабинет палача. Грузный человек, облаченный в просторный фланелевый костюм, никого сам не убивал, никогда даже не притрагивался к револьверу, который болтался на ремнях его партийного мундира. И все-таки он был палач, что было известно всем, кто знал его обрюзгшее лицо с мясистым носом и водянистыми глазами, которые он прятал за толстыми стеклами очков. Это знали и те, кто никогда его не видел. Не знал этого только он сам.

И д т и  т у д а  и л и  н е  и д т и? Он уже с утра задумал идти, но никак не мог решиться. Может быть, лучше подождать и не напоминать о себе? Или ему все же следует бежать из города? Он подошел к столу и налил в стакан воду из старинного графина венецианского стекла. Толстые пальцы его дрожали, толстые губы, прильнувшие к холодному стеклу, дрожали — уж не страх ли это? Аурел Мадан боится? Он, который написал гимн железногвардейских «отрядов смерти», дрожит? К а п и т а н, т ы  б р о с и ш ь  ж р е б и й , и  м ы  з а  т о б о й  п о й д е м… м ы  л е г и о н е р ы  и з  о т р я д а  с м е р т и — м ы  п о б е д и м  и л и  у м р е м. Вся Румыния знала эту песню. Когда она раздавалась на улицах, в домах поспешно запирали двери и опускали железные шторы на окнах, но это никого не спасало, и многие услышали ее в свой последний час. Не он их убивал, конечно, — он только воспевал убийства и подсказывал «капитану» Кодряну, кого надо убить. Кодряну отдавал приказ, и их убивали. Их настигали пулями, когда они выходили из своих министерских вагонов, как премьер Дука, или возвращались домой в своих лимузинах, как премьер Калинеску, в них выпускали полные обоймы, когда они лежали в больничной палате беспомощные и обессиленные, как Стелеску; их вытаскивали из постели, увозили за город и пристреливали в глухом лесу или на проселочной дороге, как профессора Иоргу и Маджару, а тех, кто не был важной особой, — обыкновенных евреев и коммунистов — подвешивали на крючках бухарестской бойни, как освежеванный скот, выбрасывали из окон Зеленого Дома, насмерть забивали палками на улицах. Не он, конечно, он в этом не участвовал, он только объяснял палачам высокий смысл их деяний: в честь тройки, застрелившей Дуку, он написал «Балладу Никадоров», ясский погром и кровавую расправу в тюрьме Жилава назвал «сейсмическими толчками, возвещающими новую эру». М ы  л е г и о н е р ы  и з  о т р я д а  с м е р т и — м ы  п о б е д и м  и л и  у м р е м…

Вначале это была лишь красивая фраза для привлечения романтически настроенных юнцов — легионеры только собирались убивать. Потом колесо повернулось, и им тоже пришлось умирать. Сперва они расстреливали, потом их расстреливали. Его, конечно, не расстреляли — он готовил к смерти других. Он смотрел далеко вперед: «По дороге к окончательной победе нужно перевалить через  г о р у  с т р а д а н и я, пройти л е с  с  д и к и м и  з в е р ь м и  и  б о л о т о  о т ч а я н и я». Даже Кодряну рассуждал о том, что своей железной рукой он сделает Румынию счастливой и сияющей, как солнце на небе, — для этого требуется лишь военный союз с Гитлером и победа над коммунизмом. Но Мадан понимал, что, пока Германия будет воевать с Россией, зажатая между ними Румыния может оказаться раздавленной, и он научил Кодряну говорить: «Разве цель народов — жизнь? Нет. Цель народов — воскресение перед судом господним». Так как у румынской нации не могло быть той же цели, что у немецкой расы господ, Мадан указал ей другую: страдания, жертвы, воскресение. Он видел правильно. Теперь выяснилось, что сам Геббельс был глупцом: слишком много болтал он об ожидающей каждого немца доле в «миске с жиром». Мадан оказался дальновиднее: он открыл, что «древние траки, населявшие берега Дуная, почитали смерть за величайшее счастье и считали рождение грехом»; он доказывал, что «смерть — красива… даже нищий, когда он мертв, выглядит как патриарх»; он учил членов Железной гвардии «любить смерть» и стать «любовниками смерти».

Сам он ее не любил. Еще с детства он панически боялся покойников, его подташнивало от мерзкосладковатого запаха трупов, и он никогда не мог заставить себя посмотреть на рисовое лицо умершего человека. В те дни, когда ему случалось видеть на улице колесницу с черным балдахином, коней в угольных попонах, сопровождаемых могильщиками в бутафорских черных мундирах, он не мог потом заснуть всю ночь. Он отлично подыскивал рифмы для слов «смерть» и «могила», в его стихах рубин олицетворял кровь, умирание было вторым рождением, но сам он боялся смерти, не выносил мертвецов, не мог видеть без ужаса каплю крови на случайно пораненном пальце.