Первый арест. Возвращение в Бухарест - [153]

— Идем, — повторил Кротов. — Тебя ждут.

Я убрал со стола графин, чтобы спящий не опрокинул его во сне, и последовал за Кротовым. Проходя мимо столика, где все еще сидели те двое, разговаривавшие о лагере, я заметил, что человек со шрамом на щеке почему-то пристально разглядывает спящего румына, но я не придал этому никакого значения.

Пока я шел за Кротовым, у буфетной стойки начался скандал. Два голоса, один мужской, сиплый, другой визгливый, женский, старались перекричать друг друга.

— Получу я сдачу или не получу? — орал человек в рыжем костюме, сам тоже рыжий, с бритым темно-кирпичным лицом.

— Убирайся к черту! — визгливо кричала буфетчица, скривив фиолетовые губы. — Плати деньги и убирайся к черту!

— А разве я не плачу? Вот тебе рубль, давай сдачу. Или ты не хочешь брать рубли? Господа, будьте свидетелями, она не желает брать рубли. Она не признает официального курса рубля…

— Иди к черту!

— Я не пойду к черту. Я пойду в комендатуру. Если не получу сдачу, я пойду в комендатуру.

Услыхав слово «комендатура», которое по-румынски звучит почти так же, как и по-русски, лейтенант Сатпаев встал и направился к стойке. Его появление только подлило масла в огонь.

— Домнуле комендант, — заговорил рыжий, — получу я сдачу или не получу? Я даю ей рубли, а она не хочет давать сдачи.

— Нет у него рублей, — кричала буфетчица. — У него один-единственный рубль. Он приходит сюда с утра, выпивает на пятьдесят — шестьдесят лей, дает рубль и требует сдачи. На нее он покупает у таких же мошенников, как он сам, другой рубль, снова напивается и снова требует сдачи. Так что же это получается, домнуле комендант, — если он спекулянт, я должна поить и кормить его всю жизнь за один рубль? Так что же это за рубль, домнуле комендант, — заколдованный?

У стойки собралась толпа, и все горячо принялись обсуждать возникший инцидент и объяснять его коменданту. Тот знал, конечно, что помимо курса рубля, установленного Красной Армией при вступлении в Румынию, есть еще и неофициальный, меняющийся чуть ли не каждый день, но что на разнице в курсах можно ухитриться зарабатывать без конца и жить за один рубль — этого он не мог понять.

— Ты спекулянт? Да? — кричал лейтенант на рыжего. — Ты торгуешь рублями? Капут. Тебе будет капут. Рубль — валюта Красной Армии, которая освобождает Румынию от гитлеровцев. Это ты знаешь? Да? Кто спекулирует рублями, тот не хочет освобождения от гитлеровцев. Это ты понимаешь? Капут. Тебе будет капут. Кто за Гитлера, тому будет капут.

Рыжий слушал и кивал головой: он согласен. Но когда лейтенант замолк, рыжий снова выдвинулся вперед.

— Домнуле комендант, — тупо повторил он. — Получу я сдачу или не получу?

Кое-как отделавшись от изобретателя «заколдованного рубля», лейтенант вернулся к нашему столу.

— Какой жулик! — сказал он расстроенно. — Первый жулик. Второй — буфетчица, тоже жулик. Третий и четвертый — самый большой жулик. Весь город жулик. Большой город, да? А все жулики. И некультурные.

— Одну минутку, — сказал Паша Фрумкин. — Насчет культуры — неправильно. Если бы вы видели, какой зухер я отхватил в Ботошань!

— Какой такой зухер? — растерянно спросил Сатпаев. Он, видимо, не знал, что это такое, и стеснялся спросить. — Где вы видели зухер, товарищ капитан? Я видел жулик. Я сижу в комендатуре и вижу жулик. Утром, жулик, вечером жулик. Теперь ночь, да? Вы сами видели — и ночью жулик.

— В комендатуре приходится, конечно, иметь дело с жуликами, — заметил Кротов.

— Почему только комендатура? — сказал лейтенант. — Я иду, на улице подходил культурный гражданин. Шляпа есть, галстук есть, золотые очки есть. Очень культурный гражданин. Я думаю, он профессор, да? Он доктор? А он вынимает из кармана камешек для зажигалки и говорит: «Пофтим — купи».

— Это торговля, — примирительно сказал Санадзе. — А ведь торгуют они культурно, надо отдать им справедливость.

— Культурно? — спросил лейтенант и сделал брезгливую гримасу. — Чистая вода в бутылочке вместо одеколона — называется культурно? Крашеный мешок называется сукно, да? Я ставлю пари, товарищ капитан, что вы здесь не найдете на весь город три честные лавки. Все жулики. Самые первые жулики. Те самые, с которыми Антонеску и продал Румынию Гитлеру.

— Осторожно, — сказал майор, который был занят едой и, казалось, не прислушивался к разговору. — Еще немножко, и вы докажете, что все румыны хотели продаться Гитлеру. В одном вы правы: торговля их заела. Слишком много людей торгует. Какая-то всеобщая вакханалия купли-продажи. Здоровенные мужики, могли бы что-нибудь делать, работать, а они заняты перепродажей барахла…

— А между прочим, хорошо живут, — сказал Санадзе. — Скажите, пожалуйста, как так получается: я продаю тебе, ты мне, потом я снова тебе, и, между прочим, все хорошо живем. Видал, какие дома, какие квартиры?

— Одну минутку, — сказал майор. — А ты мамалыгу видел?

— Что за вопрос! Какое имеет отношение?

— Ты и прелую мамалыгу видел? Нет? Ту, которую едят в селах, — от нее пеллагра. — Санадзе непонимающе уставился на майора. — Попробуй мамалыгу — тогда все поймешь…

У другого конца стола Паша Фрумкин заспорил со своим коллегой фотокорреспондентом Синцовым.