Первый арест. Возвращение в Бухарест - [146]

Мне удалось протиснуться почти к самой цепи полицейских, охраняющих подход ко дворцу. Палило солнце. Было душно, тревожно, тихо. Воздух пропитан запахом растопленного асфальта. Я стал разглядывать окружающих. Каких тут только не было лиц! И толстые, багровые, потные, и бескровные, иссохшие, морщинистые, и пожилые усатые, и молодые, нежно-округлые, загорелые, и женские напудренные, накрашенные, с нарисованными дугами бровей и стрельчатыми ресницами. И на всех лицах отражение затаенной радости, торжества, или, наоборот, злобы, ненависти, неудовольствия. Собравшиеся здесь не были похожи на праздных зевак, привлеченных необычным зрелищем. Глядя на их лица, я понял, что сюда пришли либо такие же, как я, либо такие, каким я никогда не буду. Здесь стоят мои лучшие друзья и злейшие враги, те, кому ненавистно само слово «советский», и те, кому оно дороже всего на свете. Два лагеря, два направления в жизни стоят здесь, рядом, стоят в тесноте и духоте, под палящими лучами солнца и терпеливо ждут. И молчат. Молчат потому, что каждый чувствует — рядом стоящий может оказаться врагом…

Со стороны кафе «Корсо» послышался цокот копыт, и я увидел сверкающие шлемы и развевающиеся черные хвосты кавалерийского эскорта. Потом блеснул лак открытого ландо с золочеными гербами на дверцах, и над толпой медленно поплыл красный цилиндр правившего экипажем кучера. Я поднялся на носки и увидел человека, сидевшего в ландо. Он был весь в черном, только одно яркое пятно поблескивало на лацкане его фрака.

Сердце рванулось и замерло. Вот он! Я не мог его разглядеть и лишь смутно видел худое, длинное лицо человека средних лет. Но я знал, что яркое пятно на фраке — это орден Ленина! Вот! Ленин здесь, в центре Бухареста, на Дворцовой площади… Кортеж медленно приближался к воротам дворца. Стража в белых лосинах и белых перчатках взяла на караул. На фоне яркого голубого неба покачивались сверкающие шлемы кавалеристов, глухо цокали копыта… И все это хлынуло на меня с такой силой, что я мгновенно позабыл всякую осторожность и начал энергично проталкиваться вперед. Страх, горечь, неуверенность в будущем — все то, что я чувствовал вот уже третий месяц, с того самого утра, когда ощутил себя бесправным беглецом, — все это вдруг отодвинулось. Все это с такой простотой сменилось радостным, ликующим чувством, что я уже ничего не боялся. Вот я его и увидел. Вот она, живая частица государства рабочих и крестьян. Вот она, гордая сила победившей революции. Вот оно, вот оно, то, что должно быть, то, что будет. Если они победили там, мы победим здесь. Мы победим везде. Так оно и будет. И ничего другого не будет. А если меня арестуют? Ну и пусть. Пусть арестуют. Пусть арестуют. Теперь для меня ничего трудного нет. Я их не боюсь. Его они не арестуют. Вот они отдают ему честь. Так и должно быть. Они вынуждены отдавать честь товарищу оттуда. Моему товарищу. Я его не знаю, вижу впервые и, может быть, никогда больше не увижу, а все-таки он мой товарищ. Вот он вглядывается в толпу. Это он меня ищет. Ну конечно же меня. Он знает, что я здесь. Он понимает, что сюда пришли не только полицейские. Послушай, товарищ, подумал я, переходя на русский язык. Посмотри сюда, товарищ. Ты здесь не одинок, среди всей этой своры королевских солдат. Можешь не беспокоиться, товарищ. Здесь в толпе есть и товарищи…

Коляска уже подкатила к парадному крыльцу, на котором застыли лакеи в парчовых ливреях, а я все еще протискивался вперед. Меня толкали, но я не обращал на это внимания. Я ничего не чувствовал. Тяжелую руку, которую кто-то положил мне на плечо, я тоже не сразу почувствовал и очнулся лишь тогда, когда увидел черный зев крытой полицейской машины, к которой меня подталкивали несколько человек. Но я не испугался. В эту минуту я уже ничего не боялся. Ну и пусть, подумал я все еще по-русски. Ну и пусть меня арестуют. Пусть будет конец… Какой там к черту конец? Не может быть, чтобы это был конец. Нет, нет, нет. Это только начало, а не конец…

Но это все же был конец, подумал я сейчас здесь, в полутемном ресторанном зале, где я все еще сидел неподалеку от буфетной стойки, а мой румын уже успел напиться и посапывал, положив голову прямо на стол среди грязных тарелок. Моя бухарестская история закончилась тогда арестом. Потом началась другая. И вот наступил день, когда случилось событие, которое даже для тех времен было ошеломляющим. Случилось то, о чем я и мечтать не смел: я стал гражданином Советского Союза!

…Вскоре после начала второй мировой войны…

В то утро, когда в Варшаве разорвались первые немецкие бомбы, в Бухаресте был великолепный, тихий день. Но его вскоре омрачили отчаянные крики газетчиков с экстренным выпуском «Универсул», в котором огромными буквами было напечатано: «ВОЙНА В ПОЛЬШЕ». «Заявление Гитлера в рейхстаге: «С е г о д н я  с  5.45 и д е т  о т в е т н а я  с т р е л ь б а!» Тут же была помещена фотография «фюрера»…

Я тоже купил газету и прочитал напечатанное в ней сообщение. И с этого утра мне начало казаться, что передергивающееся лицо Гитлера смотрит на меня — не только с каждой газетной полосы и с дрожащих, расплывающихся, звенящих бухарестских киноэкранов, а из-за каждого темного угла. Война шла уже не на другом конце Европы, а почти рядом, в каких-нибудь четырехстах километрах от Бухареста. Танки и самолеты со свастикой были совсем рядом.