Первый арест. Возвращение в Бухарест - [110]
И она обняла меня за шею и поцеловала, а Раду, который все еще боролся с нахлынувшим на него волнением, вдруг запротестовал:
— Эй, вы… довольно… Что-то уж очень долго вы целуетесь…
Как раз в эту секунду открылась дверь и вошла Брушка. Она увидела, что Аннушка меня целует, и от удивления чуть не уронила портфель.
— Вот мы и застигнуты на месте преступления, — сказала Аннушка. — Что нам теперь делать? Впрочем, я знаю: поцелуй и ты их, Брушка…
— Что?! — спросила Брушка.
— Поцелуй и ты их, — спокойно повторила Аннушка. — Тебе, конечно, досадно, что это сделала я. Так и быть — разрешаю и тебе поцеловать мальчиков. Они будут очень рады. Я теперь знаю этих революционеров — они очень чувствительны и обожают целоваться…
— Конечно, — сказал Раду. — Иди сюда, Брушка, я поцелую тебя первым.
Он сделал вид, что засучивает рукава, чтобы обнять ее, а Брушка напустила на себя строгость и сказала:
— Стоит мне уйти, как они тут сходят с ума. Что-то уж больно рано вы начали веселиться, мальчики. Дела у вас еще не такие блестящие, чтобы думать о развлечениях… А ты, Аннушка, тоже хороша.
Брушка швырнула портфель на стол, всем своим видом показывая, что она не одобряет нашего легкомыслия. Ну как она могла знать, что тут произошло?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Потом мы расстались.
Пока нам подыскивали другую квартиру, мы жили с Раду врозь, где попало.
Случалось, я проводил ночь один, каждый раз в иной, иногда совершенно неожиданной обстановке: в кабинете врача, на узком диванчике, покрытом холодной клеенкой, среди стеклянных шкафов с набором острых, сверкающих никелем и эмалью ножей, шприцев, игл самой странной и зловещей формы; в узкой клетушке рабочего, где-то в мансарде кирпичного корпуса с несметным количеством голых окон и запахом помойной ямы; в студии художника, увешанной портретами, на которых вместо глаз были нарисованы винные рюмки, вместо ушей — револьверы, вместо волос — гири… На одну ночь уступила мне свою уютную комнату Диана — анархистка, очень спокойная и домовитая студентка, которая угощала меня вареньем собственного изготовления, цитатами из Бакунина и говорила, что вся работа компартии детская игра — только анархисты идут правильным путем. Потом была другая ночь, в старинном особняке, среди персидских ковров и картин в тяжелых позолоченных рамах: портреты предков известной аристократической фамилии; последний отпрыск рода, нынешний хозяин особняка, человек с таким же, как на портретах, иконописно тонким лицом и добрыми близорукими глазами, был историк, археолог и член МОПРа. Ночевал я и в мрачной, тесно заставленной богатой мебелью квартире адвоката, специалиста по бракоразводным делам: крупный и грубый как бык, он хвастал, что никогда не ест мяса, и читал мне на память стихи Аргези…
По утрам я покидал свое очередное убежище, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Постоянная смена обстановки, впечатлений утомляла меня. Я шел по улицам, скользя взглядом по фасадам домов, заглядывая в открытые окна. Как их много. И какая разная жизнь притаилась за каждым окном. И как часто ничего нельзя понять: зачем специалисту по бракоразводным делам утонченные философские стихи Аргези? Почему тихая девушка, любящая сладости, увлекается Бакуниным? И почему многие из тех, кого сама жизнь должна была бы толкнуть на путь борьбы, спокойно принимают существующий порядок? Никогда еще не видел я так много непонятного, неразумного и неправильного. Никогда еще я так остро не испытывал чувства своей страшной отдаленности от всего окружающего. Все должно быть разумно и правильно, это важнее всего — верно? Только в движении все правильно. Правильно — то, что было в движении, и нигде больше. И у моих товарищей по движению все было правильно. И у меня самого все то, во что я верил, все, чем дорожил, было правильно. Потом я как-то встретился с Виктором и внезапно почувствовал поднимавшееся в груди острое и властное чувство, которое не было ни разумным, ни правильным.
До встречи с Виктором была другая встреча, с Неллу, в маленьком грязном переулке в районе Каля Дудешть. Рядом с нами на горячем асфальте копошились дети в рваных рубашонках. От них пахло чесноком и мамалыгой, и они играли в Силе Константинеску, который убил отца и мать, — о нем писали тогда все газеты.
Я посмотрел на Неллу. Жизнь на нелегальном положении не изменила его: он был, как всегда, возбужден и болтал без умолку. Он получил известие, что полиция искала его дома, в Ботошань. О, они ни за что его не поймают. Он умеет скрываться. А вот я и Раду скрываемся неправильно. Нельзя доверять мелкобуржуазным «симпатизантам». Это оппортунизм. Если так будет продолжаться, мы неизбежно провалимся и провалим всех остальных товарищей. Во всем, конечно, виноват МОПР. О, в МОПРе еще много оппортунистов.
Солнце продолжало раскалять асфальт, дети ссорились и царапались, потому что каждый хотел быть Силе Константинеску, а Неллу продолжал говорить. Есть интересные новости. Новости просто потрясающие. На «Мочиорнице» готовится забастовка. В субботу, после получки, состоится митинг у ворот фабрики. О, это будет здорово. Мы могли бы туда отправиться все вместе…
Илья Давыдович Константиновский (рум. Ilia Constantinovschi, 21 мая 1913, Вилков Измаильского уезда Бессарабской губернии – 1995, Москва) – русский писатель, драматург и переводчик. Илья Константиновский родился в рыбачьем посаде Вилков Измаильского уезда Бессарабской губернии (ныне – Килийский район Одесской области Украины) в 1913 году. В 1936 году окончил юридический факультет Бухарестского университета. Принимал участие в подпольном коммунистическом движении в Румынии. Печататься начал в 1930 году на румынском языке, в 1940 году перешёл на русский язык.
Виднейший представитель критического реализма в румынской литературе, Й.Л.Караджале был трезвым и зорким наблюдателем современного ему общества, тонким аналитиком человеческой души. Создатель целой галереи запоминающихся типов, чрезвычайно требовательный к себе художник, он является непревзойденным в румынской литературе мастером комизма характеров, положений и лексики, а также устного стиля. Диалог его персонажей всегда отличается безупречной правдивостью, достоверностью.Творчество Караджале, полное блеска и свежести, доказало, на протяжении десятилетий, свою жизненность, подтвержденную бесчисленными изданиями его сочинений, их переводом на многие языки и постановкой его пьес за рубежом.Подобно тому, как Эминеску обобщил опыт своих предшественников, подняв румынскую поэзию до вершин бессмертного искусства, Караджале был продолжателем румынских традиций сатирической комедии, подарив ей свои несравненные шедевры.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».