Первые воспоминания - [51]

Тщетно упиралась я, тщетно обнимала их колени, тщетно молилась. Все тщетно. Они преспокойно выгоняли меня, закрывали дверь за моей спиной, а я колотила в нее ногами, руками и, наконец, лбом.

В довершение всех бед, мне подарили великолепные ролики, и я целые дни без устали каталась по коридору. Короче говоря, вокруг меня сгущались тучи. Чашу переполнило происшествие, на мой взгляд — невинное, на взгляд родителей — не совсем.

Уже без малого год я училась в школе. Со мной сидела толстая девочка с такими упругими и свежими щечками, что меня все время подмывало обмакнуть в самые черные чернила перышко и написать на них какое-нибудь слово. Я никак не могла отделаться от этого наваждения. Соседка моя была настоящая маменькина дочка, она никогда не шалила, разве что рисовала на полях учебников смешных человечков из палочек и кружков. На меня она почти не обращала внимания, можно даже сказать — не замечала, и на нашей парте царил мир. Но вот однажды она уставилась на меня фарфоровыми глазами и выпалила, что я похожа на цыганенка. Я не обиделась — я не знала, кто такой цыганенок. Но мне показалось, что эти слова дают мне какое-то право. Я обмакнула перо в чернильницу и, не успела она отшатнуться или прикрыть лицо, как я с наслаждением вывела свои инициалы на ее щеке.

Через минуту она плакала навзрыд, а меня тащила к начальнице сильная рука.

Начальница — высокая, жирная и добрая — говорила убаюкивающим, сладким голоском. В ее кабинете (его, не знаю почему, называли «конторой») были всегда полузадернуты синие гардины, и этот тихий полумрак погружал меня в печальнейшие раздумья. Я была у нее несколько раз, и всегда слабый свет, сочащийся сквозь толстую ткань, нагонял на меня тоску.

На кончике носа у начальницы красовалась великолепная мохнатая бородавка. Я зачарованно глядела на нее и не слушала нотаций. Мне тоже захотелось бородавку: «Вот бы позавидовали братья, вот бы подивились! — думала я. — Небось обратили бы на меня внимание, если бы вдруг я проснулась с такой большой и красивой бородавкой на носу!»

Но и эти изысканные радости не суждены мне. Нет у меня ни мохнатой бородавки, ни золотого зуба, ни даже приятных рыжих пятнышек на коже. Нет и нет. Так и жить мне дурой и дурнушкой, без единой интересной приметы. Мои братья — мои кумиры — вечно будут отмахиваться от меня, как от мухи. Всю жизнь я буду для них маленькой, младшей, которую и выгнать не грех — куда уж ей слушать истории «для больших»… Да, есть запретный для меня язык и еще масса чудесных вещей, навсегда недоступных мне, а вещи эти — именно самые интересные.

Вот какие печальные мысли копошились в моем мозгу, когда я услышала:

— Вижу, что ты, по крайней мере, раскаиваешься в своем поступке.

— В каком поступке? — спросила я, глотая слезы.

— И поскольку ты плачешь…

Тут я опустила голову и зарыдала изо всех сил. Начальница умолкла, привлекла меня к себе и попыталась утешить.

— Ну, хорошо, хорошо, — нежно говорила она.

Я плакала не часто, но если уж плакала — стены тряслись. К тому же бородавка была так близко, так пламенела, сверкала — как тут не расстроиться?

— Вот бы мне такую!.. — всхлипывала я. — Мне бы такую…

— Ты о чем-нибудь мечтаешь? — милостиво улыбнулась начальница, и безумная надежда закралась в мое сердце. Я запустила пальцы в волосы, глядя, как слезы, словно стеклянные бусинки, сыплются на крахмальный воротник.

— Скажи мне, — настаивала она, — не таись. О чем ты мечтаешь?

— О такой бородавке, как у вас, madame, — выпалила я.

Я сама, в простоте душевной, и несла домой письмо, где начальница сообщала родителям, что школа не может отвечать за воспитание столь дурной, строптивой и наглой девочки.

Письмо вызвало бурю. Тогда-то и приняли крайние меры — решили послать меня к дедушке.

Может быть, для других детей это было бы радостью. В сущности, не так уж дурно пожить в горах. Но, как на грех, я слышала о дедушке малоутешительные вещи. Он был у нас пугалом, образцом строгости, и всякий раз, как мы что-нибудь вытворяли, взрослые говорили нам:

— Вот пожить бы тебе у дедушки в деревне…

Итак, я не обрадовалась. Смутный призрак дедушки и его неуютного дома пугал меня. Я просила, грозилась, обещала (хотя и не знала, надо сказать, чего от меня хотят). Все тщетно.

И вот настал день, когда я вошла впервые в дедушкин дом. Мы ехали долго, я устала. Было пасмурное утро.

Я увидела дедушку. Он сидел у огня — камин в большой комнате зажигали до самого лота, — и мне припомнились души грешников, которые я видела в церкви.

— Вот он, здоровый отпрыск, — грозно сказал дед. Потом он долго на меня глядел. Так смотрят на упавшее гнездо.

II

Дедушка не верил в бога и вечно богохульствовал. Он был очень высокий, краснорукий, голубоглазый. Волосы у него были еще черные, густые, они вились сотнями колечек, закручивались на висках. С тех пор как он потерял последний зуб, он перестал улыбаться. Разве что изредка смеялся хриплым и коротким смешком.

Больше всего на свете ему хотелось, чтоб люди боялись его, а собаки любили. Но вскоре я поняла, что ни то ни другое ему не удается, хотя лай не умолкал ни на минуту, а вся деревня была у него в долгу. Ребенок сразу подмечает слабую струнку у взрослых, но только не разбирается в причинах. Я так никогда и не узнаю, почему с самого начала не боялась деда.