Первые шаги - [7]

2

— Как же мы проживем зиму, Федор Палыч? Тканье наше с Танюшкой тут никому не надобно, — растерянно говорила мужу Прасковья на второй день после отъезда односельчан, сидя на завалинке возле небольшого домишка на выселках.

Хозяин дома Григорий Потапов работал слесарем в железнодорожном депо уже пять лет. В прошлом году они с женой построили себе небольшую, как он говорил, «хоромину». Передняя часть домика, отгороженная перегородкой, считалась горницей, во второй половине, где стояла большая русская печь, была кухня, перед кухней сенки — вот и вся «хоромина». Но семья Потаповых не велика: сам Григорий, жена его Катерина да двое ребятишек — хватит места и останется, считали хозяева дома.

Карпов познакомился с Григорием в первый день, когда, проводив обоз, пошел по выселку, не зная зачем, лишь бы оглядеться, и случайно остановился возле домика Потапова.

Потапов первый заговорил с ним, и, как это бывает с неразговорчивыми людьми, Федор неожиданно рассказал этому незнакомому парню с пропитанными мазутом руками о себе все, о своих думах и обиде, не останавливаясь, и, дивуясь на себя, замолчал.

— Знаешь что, подъезжай-ка со своей подводой к моим хоромам, — после нескольких минут раздумья предложил Григорий. — У меня место есть, до морозов далеко, можно и в сенях спать, а там посмотрим, что тебе с семьей делать.

От слов Григория на измученного мужика повеяло теплом.

К вечеру Карповы были уже на квартире. Хозяйка, бойкая сибирячка, пышная, курносая, с румянцем во всю щеку, встретила гостей приветливо. Для девушек устроила из досок и ящиков, постель в сенях, старшим разобрала «парадную» кровать в горнице — сами они спали на нарах за печкой, — а Машу с трехлетним Мишуткой и пятилетним Сашей положила на полатях.

— Девки-то у тебя как приглядны, ничего не скажешь, — весело говорила Катерина, расплетая длинную косу Аксюты. — А ты не бойся! — утешала она Прасковью. — В городе работа найдется всем. Хозяин да Таня с Ксеней робить будут, а мы с тобой по хозяйству, Машутка с ребятами играть станет — всем дело найдется, не увидим, как и зима пролетит, а там и поедете…

С утра Катерина ушла на огород копать картошку. Девушки вызвались помогать, детвора побежала вслед за ними, хозяин еще с работы не вернулся, и Прасковья с мужем в доме остались вдвоем. Федор вечером хотел с хозяином посоветоваться — где найти работу так, чтобы и лошадь прокормить. Может, он и сам с ним сходит — завтра день воскресный.

— А ведь они, Федя, никонианцы, — после долгого молчания робко заговорила снова Прасковья.

Тяжелая жизнь для нее скрашивалась надеждой на загробное блаженство. Поверив, что Никон был еретик, Прасковья стала фанатичной старообрядкой: хмурилась, если какая из дочерей, по старой привычке, крестилась трехперстным крестом, с отвращением смотрела на православные иконы и не хотела с иноверцами есть-пить из одной чашки. Хозяева дома ей понравились. Добрые они, даже за квартиру с них не хотят брать, а из-за веры брезговала она ими.

— Не суть важно, — посмотрев рассеянно на жену, ответил Федор. — Видно, дело не в вере, а в людях, — больше для себя, чем для жены, добавил он, отводя взгляд в сторону.

Прасковья с испугом посмотрела на опущенную голову мужа. «Грешит Палыч ересью. Беда-то какая!» — подумала она и молча, осторожно перекрестилась большим крестом.

На другой день сразу же после завтрака Федор с слесарем собрались идти в город. Григорий побрился, расчесал русые кудрявые волосы и надел новую рубаху.

— Гляди-ка ты, как разнарядился, еще какая влюбится. А че? — смеялась Катерина, оправляя складки рубахи на спине мужа.

Аксюта смотрела на них во все глаза: веселые какие! У них в селе жены так с мужьями не разговаривали. У Прасковьи больно в груди стало: мало ей пришлось пошутить с мужем, а Федор молодым куда красивее был. Да и теперь вон глаза-то как колодцы глубокие, коль улыбнется когда — сердце прожжет. Статностью-то молодому не уступит…

От редких домишек поселка до города Григорий с Федором шли пустошью. День был ветреный, и пыль то и дело поднималась столбом по дороге. Первые городские домики, деревянные, с резными наличниками и ставнями, начались возле городского сада. От него потянулся, как объяснил Потапов Федору, главный проспект Вознесенского. От сада же пошла и булыжная мостовая.

— Больно хорошо! — с одобрением заметил Федор. — В дожди-то! Город — он и есть город.

Григорий рассмеялся. Петропавловцы только и могли этой улицей похвастаться — на весь город одна мощеная.

Вдоль мостовой тянулись с обеих сторон канавы, заполненные местами водой, затянутой зеленой ряской. В центре города, возле каменного здания, от канавы несло таким зловоньем, что Федор отвернулся.

— Ну и смердит! Как только живут тут? — сказал он.

— Это магазин купца Черемухина, а вон и дом его, рядом, — ответил равнодушно Григорий, привычный к зловонью города.

«Это еще что! Повести бы тебя в солдатскую слободу аль в „копай-город“ — там совсем дышать нечем, а тысячи людей живут. Переселенцы вроде тебя, приехали на вольную землю, а теперь бьются в городе…»

— Зайдем, Федор Палыч, к купцу Савину насчет девчат поговорить? — обрывая свои мысли, спросил Потапов. — Катя слыхала на базаре, что Савины ищут девок в горничные. Сама больно капризна, подай ей красивых, а так, говорят, у них жить можно: куском не обижают. Ваши девки обе приглядные, особенно меньшая, — может, и возьмет.