Первые шаги - [7]

— Уходите отсюда! — закричал он изо всех сил. — Я про вас брату Чулуну расскажу. Пожалуюсь начальнику Дамбию! — И громко заплакал. А еще хотел называться мужчиной.

Дэлгэрма поднялась на постели, загораживая его собой, и тихо сказала:

— Совесть у тебя есть, Содном? И не стыдно тебе перед ребенком? Уезжай отсюда!

Содном сразу протрезвел. Поставил свечку на землю, постоял немного, потом, видимо, поняв, что дела его плохи, нехотя поплелся к выходу…

Работа на лесозаготовке была для нас слишком тяжелой. И с едой было плохо. Из дома изредка присылали несколько сухих лепешек, приходилось подбирать каждую крошку. Конское и козье мясо было постным и жестким, совсем не жевалось, но все-таки мы не голодали. Больше страдали от того, что не было спичек. По утрам, отправляясь на работу, Дэлгэрма отрезала от сукна, которым была покрыта старая шуба, узкие ленты, туго плела их и кончик зажигала от огня. Самодельный фитиль долго горел, целый день в глубине леса теплился синенькой струйкой дымок. Иногда Дэлгэрма вешала фитиль на ветку и то ли из любопытства, то ли желая утолить тоску закручивала тоненькую, в мышиный хвост, самокрутку, прикуривала от кончика веревки. И тогда ее нежные, пухлые губы двигались как-то неумело, смешно.

В полдень, собрав кучку сухого хвороста и бросив на нее сухой лошадиный помет, Дэлгэрма начинала дуть на кончик тлеющего фитиля. Хворост занимался, и она ставила на огонь почерневший от копоти алюминиевый чайник. После обеда Дэлгэрма ложилась и отдыхала, подложив под голову руки. Глядя в небо, она иногда вздыхала и тихонько звала:

— Дагда-ан!

— А-а!

— Тебе тяжело?

— Нет, совсем не тяжело.

— Ишь какой храбрый! — ласково говорила она и, думая о чем-то своем, умолкала.

Потом, как бы забываясь, вскрикивала с тоской:

— Когда же они вернутся?!

Дагдан глубоко вздохнул. На улице стояла такая тишина, что становилось жутко. Перед грозой или перед страшным черным бураном на какой-то миг устанавливается вот такая напряженная тишина. Колокольчик звенел все ближе. Дагдан прислушался, и тогда звон вдруг превратился в одинокий собачий лай. В душе Дагдана шевельнулась жалость к этой усердной твари: глухая полночь, все спят, а она лает на страх недоброму человеку, охраняя хозяйский покой.

Хажидма все еще спала. Время от времени она чему-то улыбалась во сне, и лицо ее озарялось счастливым светом. «Какой же я неспокойный человек! — подумал Дагдан, глядя на нее. — Спать бы мне так же сладко, как спит она. Если бы душа моя была так же чиста и невинна, как у нее, если бы она не испытала столько горя, и я не стал бы мучиться думами всю ночь напролет. Человека всю жизнь преследуют беды; одних они ломают, другим закаляют душу и тело. На мою долю еще в детстве выпало много испытаний. Говорят, есть птицы, которые бросают гнезда с яйцами, если на них пала тень человека. Так и на мое неокрепшее детство упала тень войны. В двенадцать лет я узнал, что существует светлая, большая любовь, что иногда за эту любовь приходится платить дорогую цену. Я увидел, как можно горевать по любимому, узнал меру страдания любящего сердца в разлуке. Военное лихолетье оставило в моей душе след на всю жизнь. Я за один год стал мужчиной».

— Да, это все так, — прошептал вдруг Дагдан и с тревогой посмотрел на спящую Хажидму.

Именно в те дни я и подружился с Хажидмой. В ту осень, когда мы поехали на лесозаготовку, в лес прискакала маленькая девочка с большими, будто испуганными глазами, с берестяным туеском в руке. Своего тихого белого коня она стреножила возле леса, взяла меня крепко за руку, и мы пошли в лес собирать бруснику.

Был сентябрь. Деревья все пожелтели. По лесу гулял уже прохладный ветер, срывая с ветвей и стеля под ноги сухие листья. Мы пошли прямо на перевал. Брусника начиналась почти у самой вершины. На вершине перевала в окружающую тишину вдруг врезался страшный рев моторов, и с севера в небе появились один за другим самолеты. Хажидма испуганно прижалась ко мне. Я тоже испугался, и через миг, побросав свои туесочки, мы что есть силы бежали под гору. Сколько было самолетов, я сейчас не помню. Выстроившись рядами по три, они улетали куда-то на юго-восток. Мы тогда спрятались под большой осиной и, прижавшись друг к другу, дрожали. Когда самолеты скрылись из виду, все еще вздрагивающая Хажидма взяла мою руку и, положив ее на свое сердце, спросила:

— Послушай! Сильно бьется?

Сердце ее в самом деле сильно колотилось. В эту минуту я впервые почувствовал нежную жалость к Хажидме. Может, тогда и родилось наше чувство? Да нет, наверное. Потому что мы были слишком еще малы. Но когда я нащупывал биение ее сердца, ладонь коснулась чего-то такого волнующего, что я вдруг сильно смутился… Только напрасно мы тогда перепугались. То были наши самолеты, улетающие на юго-восток.

Хажидма часто стала приезжать к нам. Мы наполняли ее берестяные туесочки брусникой, играли, прячась друг от друга за деревьями. Их зимовье было возле северного перевала. Отца и мать я не знал. Но знал, что Хажидма в этом году из школы насовсем приехала к родителям.

Гул тех самолетов — первое услышанное мною эхо войны. Потом как-то поехал я в сомонный центр за разрешением на рубку леса и около столовой увидел какие-то чудные машины. Каждая тащила за собой большие пушки на колесах. Стволы пушек были зачехлены, и на чехлах осела дорожная пыль. Это были приметы скорой войны. Я долго стоял у столовой, провожая глазами те машины с пушками на прицепе, пока они совсем не скрылись из виду, и гадал о том, умеет ли мой брат стрелять из таких пушек, но я и подумать не мог, что следующим летом грянет на нашей земле война.