Первые люди на Луне. Пища богов - [2]

С тех пор мы убеждаемся в этом на каждом шагу. К счастью, не на конкретных примерах.

Сегодняшняя научная фантастика говорит об очень многом, ее интересует все на свете. Но прежде всего она — предупреждение. Она пишет о мире, который достиг такой высокой ступени технического развития, что оказался способен сам себя уничтожить. И она обращается к людям, чтобы они узнали об этом заранее и не нуждались бы в конкретном примере. Таким примером уже некому будет воспользоваться.

Современная фантастика потому и заняла такое место в литературе и жизни, что человечество больше всего нуждается сейчас в этом предупреждении. Сегодня фантастика говорит сначала о человечестве, а потом уже о человеке — ведь надо прежде всего, чтоб выжило человечество, — но она говорит и о человеке, о его ответственности за все происходящее в мире. Она показывает, как в мире все связано, как неожиданно, какими хитрыми путями может подкрасться опасность. Она внимательно исследует будущее, для того чтобы человечество не оказалось лишенным этого будущего.

Вот что сделал для литературы и жизни Герберт Уэллс.

* * *

Бывает, что слава приходит к человеку неожиданно для него самого. Бывает и так, что человек не знает, как ему распорядиться этой неожиданно явившейся славой.

Про Уэллса нельзя сказать ни того, ни другого. Он с детских лет — и всегда совершенно по-детски, считая это чем-то абсолютно естественным, — был уверен в своем исключительном месте в мире и совершенно точно знал, на что должен употребить свое влияние: на то, чтобы переделать мир. Основательнейшим образом. Меньшее его не устраивало.

Причины у него для этого были двоякие.

Во-первых, он видел, с какой неприязненной гримасой жизнь встречает бедняка вроде него. Мир, в который он вступил, оказался удивительно неуютным и неустроенным.

Во-вторых, по мере того как он узнавал мир, он все больше понимал — он понял это заметно раньше других, — что мир должен измениться или погибнуть.

Мальчиком он, конечно, понял только первое. Зато понял быстро и усвоил накрепко.

Мать у него была горничная, отец — младший садовник. Правда, как считали родители Уэллса, происхождения они были хорошего.

Отец матери одно время, пока не разорился, держал деревенский трактир, а второй дед был старшим садовником и сам отдавал распоряжения младшим садовникам, где выкопать яму, где постричь кустарник. Но родители Уэллса таких высот уже не достигли. Единственное, что им удалось, — это купить на сорок фунтов, доставшихся в наследство, тесный двухэтажный домик в Бромли, неподалеку от Лондона.

В комнате, выходившей окнами на улицу, располагалась посудная лавка. Собственно, ради этой лавки Уэллсы и купили домик. Им очень хотелось быть людьми независимыми и именоваться не слугами, а «коммерсантами».

К сожалению, с коммерцией у них ничего не вышло. Конечно, никто не запрещал теперь Уэллсам именовать себя «коммерсантами» или даже, если угодно, «негоциантами». Это право, если не подходить к делу строго, лавка им давала. Только вот дохода она не давала. В Бромли жили люди аккуратные, бережливые. Посуду они не били. И не покупали.

И все-таки, как скоро выяснилось, у них тоже были свои слабости. Они любили крикет. А в этом деле Джозеф Уэллс мог оставить позади себя кого угодно. В ученье он в свое время не отличился, к профессии своей тоже интереса особого не почувствовал да и в лавке не мог долго высидеть, но вот мяч всю жизнь гонял с истинным увлечением. Джозеф стал профессиональным крикетистом, и семье теперь было на что прожить.

Впрочем, ему грозила обычная судьба профессионального спортсмена. С возрастом — а он и без того начал выступать очень поздно — или после первой серьезной травмы он мог оказаться никому не нужным. Так и случилось. Джозеф сломал ногу, и семья начала голодать. Правда, к этому времени в лавке продавались уже не только тарелки и чашки, но и принадлежности для крикета, но это разве что спасало от голодной смерти.

Теперь Уэллс-старший окончательно понял, что был всегда неудачником. Жена это поняла много раньше.

В доме было мрачно, не прибрано, голодно. День за днем проходили в неподвижной молчаливой тоске. Чисто вымытые, отутюженные, обштопанные дети уходили в школу из мрачного, грязного, тесного дома. Мать кое-как споласкивала тарелки и, подумав, не забыла ли она наказать им, чтоб они никому — не дай бог! — не сказали, что получили на завтрак по две картофелины и по кусочку селедки, садилась записывать в дневник свои обиды и огорчения.

Она никогда не была какой-нибудь хохотушкой и всегда считала, что истовая религиозность вполне заменяет суетное веселье, но теперь у нее все плотнее сжимались тонкие губы и все неподвижнее делался взгляд.

Едва подрастут дети, она оставит и этот дом, стоивший ей здоровья и молодости, и этого неудачника, доставшегося ей в мужья (на все воля божья!), и вернется туда, где не знала этой тоски и этих забот, — в старый дворянский дом, куда ее когда-то отдали горничной и где она теперь по возрасту и опыту своему может претендовать на положение экономки…

А Герберт любил этого неудачника. Да ему и в голову не приходило, что отец у него неудачник. Это был отец, которого бы всякий мальчишка себе пожелал. Его знали и о его победах вспоминали все крикетисты в округе. А потом, когда он не мог больше играть, они ходили на дальние прогулки втроем — он, отец и старший брат Фрэнк, и отец столько интересного рассказывал им о животных, растениях, о сельской местности, где так давно уже жили Уэллсы.