Первые коршуны - [44]

Чем дальше говорил Семен, тем увереннее и сильнее становилась его речь.

— Вы говорите, панотче, «поднявший меч — от меча и погибнет», — продолжал он, переводя свой взор на Мачоху. — Так, правда ваша, но не мы подняли этот меч, а паны-ляхи! Мы долго терпели и теперь хотели вести мирную борьбу, но они наступили оружной рукой на нашу святую церковь, и на наши права, и даже на нашу жизнь. И если теперь они захотят скасовать даже наши братства, эту последнюю нашу заслону, неужели же мы будем и теперь бороться против их меча одним бессильным словом, одним воздыханием? Поднявший меч — от меча и погибнет! — заключил он каким-то грозным, зловещим тоном. — И клянусь вам, братья мои, поднявшие меч на храм господень погибнут от этого меча!

Тайный, еще не вполне понятный смысл речи Семена заставил всех насторожиться. Все обратились к Семену и остановили на его лице вопросительные взоры.

— Что же ты думаешь порадить? — спросил Довбня.

— Защитить нашу церковь оружной, збройной рукой! — ответил твердо Семен.

Как-то странно, глухо прозвучали эти слова Семена в тишине застывшего от ужаса и горя собрания и, по-видимому, не нашли себе отклика в сердцах собравшихся здесь горожан.

— Нам поднять оружие? — произнес неуверенным тоном Томило Костюкевич.

— Да ведь мы не умеем и держать его в руках, — поднялись то там, то сям робкие нерешительные голоса.

— Какие из нас воины? — добавил с горькой улыбкой Тимофей Гудзь. — Ох, тяжелая наша работа — не вояцкая потеха! Недаром клонит она и шеи, и спины к сырой земле.

— Да ведь воевода со своими жолнерами сразу же побьет нас, — простонал Шевчик. — У панства и войско, и армата, а у нас? А мы?

Сильный приступ кашля прервал его слова. Шевчик махнул как-то безнадежно рукою и, ухватившись за грудь, опустился снова на свое место и совсем к коленям припал головой.

— Есть войско и у нас, любые братчики мои, — произнес уверенно Семен, — свое войско, братское, родное, которое за веру сложит и головы свои.

— Где? Кто? — послышались отовсюду вопросы.

— Да здесь же у нас, под боком, на Зверинце стоят наши лейстровые козаки, только дать им гасло…

— Ох, прыборкалы им уже крыла! — перебил Семена Тимофей Гудзь.

— Расправят! — продолжал уверенно Семен. — Только услышат орлиный клекот — хмарою налетят со всех сторон.

— Не одни они, запорожские братчики протянут нам руку, все поднимутся на защиту нас! — вскрикнул горячо Щука.

— Ох, ихняя-то помощь! — Гудзь поморщился и ударил себя выразительным жестом по затылку.

Но этот возглас его не встретил сочувствия среди собравшихся горожан, отовсюду послышались сдержанные замечания.

— Ну, на это нечего нарекать. Нельзя там толковать о маетках, где дело идет о спасении души!

— Кто говорит о маетках? Мы все пожертвуем на спасение церкви своей, — произнес возбужденно Костюкевич. — Только и помощь козацкая не поможет! Ведь поднимались они не раз: и Тарас, и Наливайко, и Косинский, а чем все кончилось?

— Потому что подымались они сами. Потому что в то время, когда они несли за веру свои головы на муку, мы сидели спокойно в своих городах! — заговорил горячо Семен. — Надо подняться всем, тогда и дождемся иного конца. Все равно для нас теперь нет иного выбора: или поддаться совсем лядскому игу, стерпеть поругание церкви, рабство, нищету, или подняться всем дружно и збройно и отстоять свое право от ляхов! Братья мои! И голуби, и другие малые птицы защищают от напастников свои гнезда, неужели же мы слабее и боязливее их. Нет, братья мои, вас пугает думка о том, чтоб подняться всем с оружием в руках только потому, что вы к нему не привыкли; но подумайте, и вы увидите сами, что нет теперь для нас другого пути. И не бойтесь, не думайте вы, что нас будет мало! Мы соединимся все, потому что вера одна для всех матка, — будь то козак, будь то посполитый, будь то мещанин, и когда мы соединимся все, клянусь вам, братья, не одолеют нас вовеки ляхи!

Чем дальше говорил Семен, тем все более и более прояснялись лица собравшихся горожан. Мысль о вооруженном восстании, такая страшная и непостижимая для них сначала, начинала теперь казаться все более доступной и осуществимой. Бодрые слова и смелые восклицания начинали все чаще и чаще перебивать речь Семена.

— И все подымутся, все откликнутся на наш поклык. Надо только разогнать повсюду гонцов, — продолжал между тем с воодушевлением Семен, — потому что всем уже невмоготу лядское проклятое иго. Подымутся козаки с мушкетами, поспольство с косами, мещане с ножами, подымутся магистраты и цехи, — вся русская земля. Видели ль вы, когда весною пригреет ясное солнце и потекут со всех гор и долин быстрые ручьи, во что тогда превращается и малая река? Страшной становится она, сильной и необоримой, как рассатанелое море, и не удержат ее тогда ни гребли, ни запруды — все разломает, все снесет она на своем пути!

— Правда! правда! верное слово! — раздались кругом шумные восклицания. — Все встанут! Все подымутся!

— И не думайте, братья, что мы не сможем победить пышномудрое панство! — продолжал горячо и уверенно Семен. — Дарма что руки наши привыкли больше к шилу и швайке, чем к сабле и пистолю, зато они подымутся за правое дело, и необоримую силу наддаст им господь! Господь, умудряющий младенцев, господь, поднявший Давыда на Голиафа и поразивший его рукою слабого пастыря. Он подымет нас, и укрепит, и прострет через нас свою карающую руку на ляхов, зане и глаголет господь нам: «Отступят немые от веры и от вас самих, встанут мужие, глаголящие развращенная, но господь изберет слабые да покорят сильные и неразумные да покорят разумные!» — заключил он с воодушевлением, и все вдруг ожило в мрачном зале. Горячий порыв заставил всех забыть строгие артикулы устава, казалось, сильный вихрь ворвался на широкую степь и закрутил, заметал сухой поседевший ковыль.