Первые грозы - [8]

— Телефон буду тянуть. На заставу.

— Хм, да... гроб-то заказал уже?

«Я и пароль знаю — «Курок», — хотелось выпалить Мите.

— Заказал. Очень большой получился, придётся, видно, тебе подарить!

Под Никитой заскрипело крылечко:

— Ладно, ладно, вояка!

Докурив трубку, он пошёл спать. Митя остался один. За рощей щёлкнул одинокий выстрел, и ему тотчас ответило сухое эхо: пик-пок...

Мать отворила дверь с тревогой:

— Ты, Митенька?..

Она держала в руке маленький ночничок, похожий на одуванчик, и в первый раз Митя заметил, что у нёе дрожат руки. «Постарела», — подумалось ему с грустью. Мать пошла в кладовку за дыней. Пока он ужинал, она не сводила заботливых глаз с его тёмного профиля.

— Худой ты, ешь побольше...

— Дела, мать, дела, — ответил он по-взрослому.

— А тут к тебе дочка кондукторова заходила, завтра у неё день рождения...

— Заходила, говоришь?

— Звала в гости.

— Не пойду... Мне в сенях стели!

Мать подозрительно покосилась на его спину.

— А будильник зачем берёшь?

— Как бы не проспать. Работа у нас ночная.

— Какая ещё такая ночная?

— Прокламации срочно печатаем. Приказ.

Она недоверчиво покачала головой:

— Не путайся ты, сынок, с этими прокламациями. Не доведут они до добра.

Мите хотелось ласково обнять её за шею и крепко прижать к себе седую голову, но военному человеку нежности не полагались.

— Стели, стели! — сказал он чужим, деревянным голосом. «Может, в последний раз видимся?» — подумал про себя, и к горлу подкатили слезы.

— Спи, сынок, бог с тобой!

Лёг Митя — мать ему свою подушку подложила, — прижался пылающей щекой к прохладному сатину, думает: «Отобью белых, вернусь! Заработаю денег, ей платье справлю...» — и уснул.

Ночью во дворе пронзительно заржала лошадь, загудели голоса и шумно застучали в окошко. Митя поднялся:

— Кто там?

— А ну, отчиняй! — нетерпеливо скомандовал чей-то сиплый бас.

— Кого надо?

— Никита дома?

Митя откинул крючок и оторопел от изумления: трое матросов, увешанных гранатами и пулеметными лентами, привязывали к акации шаливших коней.

— Он в той хате живет, идемте провожу...

Худенькая дверь запрыгала на петлях, рябой матрос тряс её за ручку с таким усердием, точно поймал за горло городового. Никита отворил дверь без опроса, он привык к ночным посещениям, а воров не боялся: воры тоже ценили хорошую музыку.

— В чём дело? — спросил он, натягивая на плечо подтяжки.

— Ты будешь Никита Шалаев?

— Я.

—  Бери «гром», плыви за нами!

Никита задумчиво поковырял в носу:

— Не пойду. Нет настроения. Тогда рябой вытащил маузер и, угрожая, покрутил им перед носом Никиты:

— Ты, браток, не стесняйся — шубу дадим!..

— Мне шуба не нужна.

— Ну, брось кочевряжиться, военное дело. Ходи живей!

Через десять минут Никиту втолкнули на извозчика и увезли по направлению к реке.

Тлели звезды. Проскакали верховые, тревожно перекидываясь словами.

Разыскав припрятанный в кладовой огромный погнутый кинжал в деревянных ножнах, Митя повесил его на пояс и, осторожно притворив за собою дверь, вывалился за калитку.

Как-то в детстве Митя возвращался из училища и его покусала банщикова собака: с того времени он обходил баню по дороге. Теперь он человек военный и не должен сворачивать перед опасностью. Вытащив кинжал, он смело зашагал мимо бани. Но собака, как нарочно, подстерегала его у подворотни, она вырвалась оттуда с оскаленной пастью, рыча и кружась. Не помня себя от страха, Митя выпустил из похолодевших пальцев кинжал и дернул на всех парусах к монастырю. Пустые ножны путались в коленках — Митя упал и до онемения ушиб обе ладони.

В типографии было дымно, толклись с винтовками рабочие, двое набивали патронами пулемётные ленты. На полу, прикрыв папахой лицо, спал какой-то парень в жёлтых лохматых штанах, сшитых из ковра, — через него переступали, спотыкались бегающие бойцы, но он храпел и не просыпался. Мите остро кололо в боку. Дядько встретил его внимательным, обеспокоенным взглядом.

— Э-э, Митька, да что это ты такой бледный?

Митя наклонился, будто поправить развязавшийся на ботинке шнурок, и неясно пробубнил:

— Сон страшный приснился. Про людоедов.

Глава четвёртая

Двенадцатая застава, куда был назначен Дядько, расположилась в недостроенном корпусе городской скотобойни. Потемневшие стены, напоминавшие заброшенный средневековый замок, стояли на круче, смело подставляя загорелую кирпичную грудь навстречу суховейным астраханским ветрам. Станица отсюда была как на ладони: застава служила наблюдательным пунктом артиллерии.

Уже светало, когда Митя в последний раз взобрался на дерево и зацепил за сук телефонный провод. Дядько и двое матросов поспешно катили к бойне катушку, обмотанную проводом, подняв её в пустое окно, начали устанавливать аппарат.

Через полчаса застава вступила в действие. Аппарат запищал, как хворый младенец, — тихо и жалобно.

— Алё! Откедова? Бронепоезд? Двенадцатая ждёт приказаний!

Матрос без уха бросил в угол бушлат и завалился спать. Высокий, с длинными волосами, остался на проводе. Дядько лежал на животе, развернув в стороны стоптанные каблуки сапог, и силился рассмотреть в бинокль возникающую из тумана станицу.

Из-за горы поднимался осторожный рассвет.

На военном совете мнения разделились. Начальник гарнизона предлагал обождать подкрепления, делегаты броневика не соглашались: станицу нужно было брать решительным маневром, иначе белые разнесут город артиллерийским огнем. Матросы взяли верх. Глубокой ночью через мост на ту сторону переправили эскадрон кавалерии, поддержанный рабочим взводом, выступавшим на отобранных извозчичьих лошадях. Копыта лошадей обвязывали соломой и тряпками,— шли без звука. Командир отряда Забей-Ворота сдавленным, свистящим шёпотом кричал на длинноносого хлопца, вздумавшего было покурить табаку. Хлопец, отвернув в сторону голову, беззаботно похлопывал ладонью по перилам, точно брань относилась не к нему, а к чужому дяде. Помахав сложенной надвое плетью, Забей-Ворота сердито поднялся в седло и отъехал.