Первые грозы - [21]

«Однако прохладно», — дрожа совсем не от холода, подумал Митя и поднялся со ступенек.

Тёмный товарный поезд, прищёлкивая на стыках колесами, прокатил к морю, и долго ещё, угасая, откликались следом рельсы.

В Полиных сенях волнующе пахло подопревающими грушами. Митя потянул к себе обитую войлоком, мягкую дверь и остановился на пороге: во второй, освещённой комнате шумела и веселилась оживлённая компания. Веселье ему не понравилось, он ожидал другой встречи.

— Кто там? — спросила Полина мать, вглядываясь в сумрак кухни.

Ми я промолчал.

— Анна Егоровна, слушайте дальше, — потянул её кто-то за рукав.

— А ну, погодите, — отдернула плечо Анна Егоровна, — мне показалось, хлопнули дверью.

Говор угас.

— Кто там? — снова окликнула она, загораживаясь от света.

— Я... — отозвался Митя сиплым, пересохшим голосом.

— Митя пришёл!

— Митя?! — Стул заскрипел и хлопнулся о пол выгнутой спинкой: Поля выбежала в тёмную кухню с распахнутыми руками.

— Я ничего не вижу, тут темно, как в яме... Иди сюда. Папа привез из Туапсе каштанов, и мы тут развлекаемся.

«Вот почему в сенях так пахнет грушами», — догадался Митя.

Она нащупала в сумраке его руку и потащила за собой, на свет.

За столом сидели Анна Егоровна, Полин отец Фёдор Иваныч, покручивавший улыбчиво опущенный хохлацкий ус, и Сашка, перекрещённый через оба плеча светло-жёлтыми хрустящими ремнями. На кровати скучал с гитарой его товарищ, густо усыпанный угрями.

Митя оглядел Сашку с озлобленной застенчивостью. Больше всего его поразили угри гитариста.

— Сидай сюды, — потянул к себе гостя Федор Иваныч, сгребая со стула на пол очищенную шелуху каштанов.— Сидай, не журысь!

Поля, возбужденно двигая стулом, уселась рядом с Сашкой, который исподлобья поглядывал на гостя и чересчур старательно постукивал мундштуком папиросы о серебряный портсигар.

Фёдор Иваныч похлопал Митю по спине:

— Рассказывай, где ты гулял?.. Полька тут без тебя скучала, совсем засохла.

— Папа... — Она густо, до ушей покраснела, укоризненно глянув на отца.

— Без тебя знаю, шо я папа... Поновей чего скажи.

Мите понравилось, что она покраснела: «небось неспроста». Он оживился.

Хворал я, — сказал он вслух и испытующе посмотрел на Сашку: знает или нет? Обернувшись через плечо, Сашка разговаривал с гитаристом, словно совсем не интересовался тем, о чем говорили за столом.

— Ты где револьвер оставил?

— У тебя в сарае, — ответил гитарист.

Митя ясно видел, что Сашка прислушивается к его словам.

«Знает».

— Хворал, — сказал он напропалую, — затащили меня с обозом и бросили на полустанке, а я простудился там.

— Оно и видно,— вздохнула Анна Егоровна, — похудел...

Анна Егоровна лицом удивительно напоминала Полю: и чуть приподнятый нос, и лоб, а особенно глаза — серые, обведённые золотистыми ресницами.

— Не очень-то похудел, — сказал он с расчетом, что она посочувствует ему ещё больше. И она посочувствовала:

— Очень, очень. Тебе к лицу, ты так возмужал.

— Ешь, Митько, — широко загреб Фёдор Иваныч каштаны со скатерти, — хто много будет каштанов исть, у того вусы, як у мене, отрастуть, чуешь? А ей не верь, ты без ву-сов, як баба: румяный, нежнобровый.

Кивнув в сторону Сашки, он добавил невинно:

— А белым, кажись, дадуть на орехи! Як думаешь?

— Спой чего-нибудь! — нарочно громко обратился Сашка к угрястому, видимо не желая вести разговор о политике.

— Не в настроении я, не проси... — ответил гитарист застоялым баском.

Анна Егоровна поддержала Сашку:

— Додя, спойте, у вас хорошо получается.

— Почему вас Додей кличут? — с серьезной насмешливостью спросил Фёдор Иваныч у гитариста.

Доброволец мрачно кашлянул и прогудел:

—       С детства... А вообще правильно — Гаврила.

Все почему-то рассмеялись, и громче всех сам гитарист. Поля избегала смотреть на Митю, но один раз он поймал её взгляд и обрадовался оттого, что увидел в нём нестерпимое любопытство к себе.

— Гаврюша, не ломайтесь,— попросила она.

— Оце так, — подтвердил отец,— раз Гаврила, то и Гаврюша. Гаврик ещё можно. А то До-дя, як собачка...

— Спою, так и быть,— улыбнулся гитарист хорошей, простодушной улыбкой.

Сашка сидел молча, насупившись, изредка он протягивал руку к пепельнице и стряхивал туда пепел, постукивая по папиросе оттопыренным мизинцем. Митя наблюдал, как он несколько раз взглядывал исподлобья на Полю, но та не обращала на него никакого внимания.

— Спою, — промолвил угрястый и прижался к гитаре: на его плече сгорбился наскоро прихваченный погон.

Как грустно, туманно кругом,

Тосклив безотраден мой путь,

А прошлое кажется сном...

Одна струна особенно дребезжала, певец, не останавливаясь, подкрутил её и закончил:

Томит наболевшую гру-удь...

Фёдор Иваныч шумно вздохнул, и Митя понял, что он вздохнул притворно.

— Разве це солдаты? — заметил после пения Фёдор Иваныч и передразнил: — Грудь болит, голова болит, нога — то же самое... Эх вы!

— Фёдор Иваныч, пожалуйста, не мешайте, — запетушился вдруг Сашка. — Солдата испытывают на войне, а не на вечеринках.

— Та какой с тебе вояка?.. Вас набрали сухари доедать.

— Папа!

— Я давно знаю, шо я папа, а дальше шо?

— Иди, пожалуйста, спать. Тебе на дежурство рано уходить.

— Высплюсь. Хочу на современных поинтересуваться.