Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - [15]

Соседушки старой республики, конечно, не дремали. С юга теснили и опустошали землю литовцы, а с моря — шведы, немцы и датчане. Всякий предлог был хорош. Шведский король Магнус Эриксон, отличавшийся чрезвычайным распутством, желая понравиться своим любезным верноподданным, вдруг обнаружил чрезвычайную ревность к подвигам апостольским. Он послал в Новгород посольство: «Пришлите на съезд ваших философов, а я пришлю своих и пусть говорят о вере. Если ваша вера окажется лучше, то я иду в неё, а если наша, то вы идите в неё. А не хотите быть в единении, буду воевать с вами всеми силами». Новгородцы своих философов к его величеству не послали, но вполне основательно посоветовали ему обратиться в Царьград. Он доброго совета не послушал, и — началась война…

Москва стояла у дверей старой республики. Правда, то не немцы были, не литваки, не шведы, а свои же православные русские люди, но больно уж не любо было вольным новгородцам московское насилование! Москва потихоньку уже захватывала одну новгородскую область за другой. Новгород потерял уже Вятку, Приуралье, обширное Заволочье — области по Северной Двине — Волок Ламский, Торжок, Вологду, Бежецкий Верх, а новгородцы по-прежнему «безлепотно волнующеся и крамоляху…»

В крамолах этих Новгород быстро слабел. Отцы — они любили-таки постращать овец своих бессловесных — пустили в ход всякие «знамения» и чудеса. Но и знамения уже не помогали. Соседей против угасающей республики двигал уже не только волчий аппетит, но и простая забота о личной безопасности. Если раньше из Новгорода то и дело отраивались дружины удалых повольников, чтобы добыть себе богатства, а Великому Новгороду славы, если они раздвинули пределы его до Ледовитого океана и стояли уже на самом пороге необъятной Сибири, то теперь повольники — бедняки, которым деваться было некуда, да беглые холопы — превратились в простых разбойников, и пьяные шайки их без всякого зазрения совести нападали уже на русские города, как Ярославль, Кострома, Нижний, грабили их, в полон продавали неверным, а города пускали дымом. Защищаясь, Москва должна была вести с этим постоянным разбоем неустанную борьбу, истощая русские силы без конца.

Едва ли не первую скрипку в смуте играла неугомонная Марфа, вдова посадника Исаака Борецкого. Её богатая и многолюдная усадьба на берегу Волхова кипела всякими заговорами и кознями. Небольшого роста, плотная, крепкая старуха, богатая чрезвычайно, могла бы жить в полном спокойствии, окружённая детьми и внуками, но точно вот чёрт вселился в бабу, и она забросила все личные дела свои на тиунов[22] и с утра до ночи кипела в беспрерывном водовороте интриг. Ещё более обозлилась она, когда при последнем нападении Ивана III на Новгород, её сын Дмитрий был Иваном казнён, а Фёдор, прозванный в Новгороде Дурнем, был увезён в Муром. И вот теперь москвичи придумали эту дурацкую историю с титулом государевым. Все объяснения, представленные Новгородом, остались без всякого результата, и в Новгород московский — подьячий даже не дьяк!.. — только что привёз «складную грамоту», то есть объявление войны.

В просторных и богатых сенях Марфы сидели, думая думу, её сторонники. Старый Пимен, ключник при владыке Ионе, который крал деньги из казны святой Софии Премудрости Божией для подкупа худых мужиков-вечников в пользу литовской партии, — свои денежки ловкая посадница поберегала про чёрный день — хмуро нахохлился у окна. Он потерял всякую веру в успех борьбы с Москвой.

— Не пойдёт теперь Москва на нас, — сказал один из бояр с рыжей бородищей по пояс. — Погляди, снега-то какие: ни проходу, ни проезду…

Марфа быстро встала и по своей привычке прежде всего поправила кику[23] и рукава засучила — точно она в драку собиралась — и маленькие хитрые глазки её загорелись.

— Ежели Иван не придёт, бояре, то плакать о нём мы не будем… — бойко сказала она; в таких выступлениях она понаторела-таки. — А вот ежели он придёт, а мы, рукава до полу спустимши, дремать по тёплым сеням будем, тогда, пожалуй, большой беды нам не миновать… Скольких из новгородцев Иван вывез уже на Низ? Мой Фёдор, сказывают, помирает в Муроме — значит, сладко пришлось. А на этого дурака, Казимира… Господи, прости ты моё согрешение! Надежду, видно, надо оставить, на ногах стоя спит и сны, сказывают, видит. Ежели пограбить земли новгородские, это он может, а общее дело вместе делать, этого с него не спрашивай. Тут наши новгородцы на меня набросились было: то измена-де делу русскому. Никакой измены тут, бояре, нету. Погляди на их литовскую Вильну-то: половина жителей в ней наши, русские. А ежели всю их землю взять, то наших и того больше. Ежели нам довелось бы соединиться с ними, то мы ещё больше собой русскую сторону на Литве усилили бы и — сломали бы литовцам рога, а одновременно и московское насилование окоротили бы. И стала бы Русская земля от излива Волхова до городов червенских свободна, по старине. А они: измена… То-то недотёпы! Ни один дальше своего носа не видит, а тоже суются. А что до веры касаемо, то, по моему бабьему разуму, кажный как хошь, так и верь: всех несогласных в Волхове не перетопишь. Дурье это дело, эти свары из-за веры.