Первомост - [47]

- Иди за мной.

- Мне к Воеводе, - попробовал было сопротивляться парень, еще не догадываясь о беде, но уже подсознательно пугаясь этой загадочной темной женщины, блеска ее огромных глаз, всей фигуры ее, преградившей ему дорогу.

- Иди за мной, - тихо повторила Воеводиха.

Черная искра пролетела между ними, а может, и не искра, а целый сноп черного огня, и этот огонь мгновенно приковал парня к половчанке, и он молча, ужасаясь в душе, пошел за нею, украдчиво переступал по скрипящим полам, подстраиваясь к беззвучной походке своей повелительницы, умело находил дорогу в темных таинственных переходах, еле освещаемых сверху маленькими окошками-прорезями, густо переплетенными коваными железными решетками; они углублялись в темень, в затаенность, в недоступность воеводского дома, половчанка открывала тяжелые двери и легко проскальзывала в переходы еще более тусклые, заставленные тяжелыми, окованными железом сундуками, о которые больно ударялся Маркерий; женщина продвигалась легко, умело, она знала здесь каждый поворот и каждый уголок, так человек, брошенный на множество лет в темный и ужасный поруб, на ощупь изучает свою темницу и со временем знает в ней малейшую мелочь, хотя честно говоря, там и не может быть ничего достойного человеческого знания. Потом Воеводиха, видно уже заведя Маркерия на самое дно своей неволи, толкнула невысокую дверь в стене, снова повторила: "Иди за мной", он переступил порог и очутился в ложнице загадочной женщины, хотя и не мог подобрать название этой палате; половчанка чуточку, словно бы растерянно то ли раздумчиво, поправила на широком ложе одеяльце (атлас золотой по лазурному полю, на горностаях, грива по атласу унизана жемчугами, в гриве двадцать два яхонта лазоревых, да шестнадцать лалов, да двадцать один изумруд), пышность, а следовательно, и назначение которого тоже не могли быть известны парню, привыкшему к быту простому и суровому, да, судя по всему, Воеводиха и не намеревалась поражать Маркерия пышностью своего обиталища, не о том шла речь, ее издавна затаенное намерение простиралось дальше, ей не нужен был чей-то восторг, удивление или ошеломленность от богатств, которыми она была осыпана, она стряхнула бы с себя все, отбросила бы, с радостью оставаясь нагой, как в день рождения, - все теперь было жалким и ничтожным для нее, кроме ее жажды, она задыхалась от мысли об осуществимости неосуществимого; вот он стоял перед нею, гибкий, сильный, с горящими глазами, он пришел за нею послушный и покорный, тут должен бы стать смелым, безудержно-наглым, порывистым, какими были половецкие мужи в звездной степи ее детства; она ждала, чуточку застенчиво перебирая горностаи в подбое своего тоненького одеяльца, могла бы приказать еще раз: "Иди ко мне", но тогда бы развеялись чары, давнишняя, полузабытая Лала из степей почувствовала всю будничность и невыразительность любых слов и, расширив и без того огромные свои глаза, молча сама пошла на Маркерия. Он попытался отступить, попятиться, но впечатление было такое, будто женщина не приближается к нему, а окружает со всех сторон, она была всюду, заполнила все вокруг, когда же прикоснулась к парню своим телом, то сожгла его всего, чтобы сразу же родить нового, сильного, жадного - к чему? Не знал, ничего не мог знать, не умел вырваться, убежать, исчезнуть, половчанка шла на него, подняв руки до уровня плеч, она входила в него, как в реку, всем своим телом - ногами, бедрами, животом, грудью, было в этом что-то неизведанно-прекрасное и одновременно отпугивающее, в первый миг он не смел убежать, привыкший подчиняться Воеводе, а следовательно, и Воеводихе, потом забылось, кто она, потом вообще уже ничего не помнил, потому что жило только тело, оно говорило, оно ощущало, оно трепетало, будто птица, пойманная в силки. А Воеводиха темным призраком надвигалась на Маркерия, молчаливая, дико нетерпеливая, она и сама была смятенной не менее парня, и для нее все было неизведанным, ее тоже всю охватывал испуг, но, в отличие от своего невольника, она ведала, чего хочет, давно вырастила в сердце плод вожделения к этому стройному, как молодое деревце, парню, поэтому не знала колебаний, поэтому, боясь в глубине души, старалась добиться своего как можно скорее, нетерпеливость должна была спасти половчанку, но она же и погубила ее.

Потому что, пока Воеводиха просто надвигалась на Маркерия, он стоял в растерянности и то умирал, то рождался, будучи не в силах ни испугаться, ни оказать сопротивление, ни ответить женщине чем-то, чем должен был бы ответить на его месте не парнишка, а юноша или муж. Но половчанка утратила терпение, с тем самым загадочно-темным выражением своих огромных глаз и обезоруживающим изгибом уст, она отпрянула на миг от Маркерия и вдруг одним движением рук разорвала на себе черную, шитую по воротнику кроваво-красными самоцветами сорочку, и тело, гибкое, смуглое, молодое, ударило в глаза парню, тело было вездесущим, обезоруживающим, умопомрачительным, а Воеводиха, то ли от уверенности в полнейшей победе над парнем, то ли от целомудренности, а быть может, вспомнив дикие обычаи своих предков, зажала руками перси, а потом выпустила их прямо в лицо Маркерию, он схватился за глаза, закрыл их, и только тогда из дальней дали сверкнула перед ним болезненная улыбка Светляны, послышался ее глубокий голос, хлопец ужаснулся своей греховности, теперь он не колебался ни одной секунды, власть Воеводихи над ним закончилась, потому что голая женщина не может быть ни всевластной, ни святой, она только искусительница. Маркерий попятился от зловещей женщины, лицо его было искажено болезненной гримасой, он не скрывал отвращения, половчанка еще не поняла всего, качнулась к Маркерию, прошептала: "Не уходи! Куда же ты?" А он пятился и пятился, покуда не уперся спиной в дверь. Воеводиха настигла его там, схватила за руку, пыталась привлечь к себе, он вырывался, лихорадочно искал рукой медный тяжелый засов на дверях, тогда женщина попыталась обнять его, но он уклонился, оттолкнул ее уже с раздражением, никак не мог управиться с засовом, руки у него дрожали, колотилось все внутри, а женщина билась об него, затем упала на пол и, схватив Маркерия за ноги, простонала: