Первое «Воспитание чувств» - [66]

Но вот кофе был выпит, багаж отнесен на борт судна «Любезное постоянство», Анри заплатил хозяину гостиницы, а тот пожелал им счастливого пути, и все они вышли на свежий воздух.

Часы пробили одиннадцать утра, солнце поблескивало на деталях медной обшивки, медные навершия лестницы, спускавшейся к их каюте, сияли, как золотые. Если сюда добавить сохнувшие на ветру свежевымытые доски палубы, людей, мурлыкавших что-то на мачтах и среди канатов, и это сияющее солнце, от которого все сверкало, станет понятно, что корабль выглядел весьма празднично.

— Убирайся отсюда, образина! — прикрикнул капитан Николь, сильно пнув в поясницу спящего негра, улегшегося прямо на палубе. — Пшел вон, мешаешь пройти даме… и не бурчать тут у меня, а то получишь на орехи.

Мадам Эмилия и Анри уселись около руля, чтобы понаблюдать за приготовлениями к отплытию, негр улегся спать чуть в сторонке, на нем болтался, изображая ливрею, старый редингот, весь в лохмотьях, и дырявая продавленная шляпа с золотым галуном прикрывала голову, сквозь прорехи в ботинках виднелись пальцы ног, а сами ноги он замотал какими-то пыльными, измаранными кровью тряпками; вид у него был не то чтобы усталый — вконец обессиленный, и спал он мертвым сном. Промаявшись в слугах, бедняга возвращался из Франции на родину; мэтр Николь взял его на борт из милости, с условием, что, пока не сойдет на берег, тот останется на капитанских побегушках.

Меж тем судно вздрогнуло, длинная цепочка людей — моряки, женщины, дети — налегла на канат, выводя судно из дока, чтобы оно встало под ветер и смогло отчалить, потом канат обмяк, его убрали, все принялись оглашать воздух криками, на прощанье махать руками, шляпами, платочками, и корабль тронулся в путь.

Свежий северо-восточный бриз вывел его в открытое море, и вскоре земля исчезла за горизонтом.

В сердце Анри проснулась, должно быть, великая надежда, когда, один на один с морем, он смотрел, как судно уносит к другим берегам. Уносит вместе с его любовью. Слегка накренившись, под полураздутыми парусами, оно рассекало воду с веселым клекотом, вымпел хлопал и полоскался по ветру, концы бахромы палубного навеса шевелились и шуршали, мачты упруго гнулись под ветром, и даже каркас, словно дышащее и подрагивающее тело какого-то чудовища, поскрипывал многочисленными мослами сочленений. Стоя на корме у поручней, они смотрели, как на их глазах веером отходят от киля две волны, как этот след ширится и исчезает; не разговаривали, но, обнявшись за талию, крепко прижимались друг к другу; казалось, они, не нуждаясь в словах, обмениваются — из сердца в сердце — воспоминаниями, надеждами, неясными тревогами, сожалениями, может, даже страхами, старясь поделить все это на двоих.

Анри чувствовал себя сильным и гордым, словно был первым мужчиной, что похитил женщину, сгреб ее в объятия и увлек в свою пещеру. Когда к любви примешивается тщеславие, чувство собственной мощи умножается радостью обладания и человек действительно ведет себя как хозяин, завоеватель, возлюбленный; он созерцал свою подругу, спокойный, безмятежный, и в душе не оставалось ничего, кроме сияющей снисходительности к ней, ему нравилось думать, как она слаба, что только он в силах оборонить ее от всего света, поскольку она все бросила ради него в надежде все обрести в нем; он давал себе слово не подкачать, оберечь ее от всего в этой жизни, любить еще больше и всегда защищать.

Она же, беззаботная, рассеянная, почти впадая в дрему, казалось, не думала ни о чем: у женщин бывают порой минуты великолепного героизма, которые, быть может, не слишком многого им стоят. Сожалела ли она о потере Парижа, Аглаи, собственного дома? О конце привычного бытия? Ведь все-таки с ней рядом не было законного супруга. Но как корабль, послушно вверяясь ветру, рассекал морскую влагу, точно так же и она поддавалась дуновению любви, что проносило ее по жизни, — сравнение не новое, но обстоятельства его потребовали, а значит, так тому и быть.

Я не испытывал ее и вряд ли могу описать, она мне только грезилась, та совершенная меланхолия странствия, какую мимолетные борозды, пропаханные кораблем, оставляют в душе; я не видел ни тех зорь, что лучезарнее наших и проливаются на более широкие листья, ни небосвода, ярче блистающего над морской гладью, синева которой не в пример гуще; а когда там спускается ночь, как, должно быть, сладостно впивать в себя мирную океанскую дрему, слушать, как скрежещет лебедка, падает на палубу парус, а от горизонта слабо доносится какой-то рокот. Увижу ли я когда-нибудь блеск луны среди парусов? И как оснастка судна отбрасывает тень на палубу? И как солнце выходит из волн, отряхивая от капель багровую гриву лучей?

Анри и его возлюбленная проводили время в прогулках по палубе, они расспрашивали о стране, куда держали путь, и о том, что сейчас будет делать команда. Смотрели, не вникая, как движется рулевое колесо и стрелка компаса отклоняется то вправо, то влево. В сумерках они чаще всего усаживались на бухты канатов у бушприта и любовались закатным солнцем, слушая журчание воды под килем, наблюдая, как судно одиноко следует своим путем, ведь так сладко ощущать, что движешься не по накатанной колее.