Первое «Воспитание чувств» - [5]

— Ну, о чем размечтался, что с тобой?

И поскольку он не шевелился, она трясла его за плечо, твердя снова и снова тот же вопрос.

— Что со мной? Что со мной? — повторяет он, рывком вскакивая с места. — Ничего, ровным счетом ничего!

Но что-то все-таки было.

II

Однако навряд ли он и сам был способен сказать, что именно, ибо не мог разобраться в собственных чувствах.

В Париже с ним целую неделю оставалась мать, которая приодела его и озаботилась обо всех потребных удобствах, они дважды посетили музей в Версале и один раз ездили в Сен-Клу, трижды — в Комическую оперу, по разу — в мануфактуру гобеленов и к фонтану на улице Гренель, да еще раз тридцать захаживали во всякого рода пассажи, чтобы купить разные мелочи, — только после этого добрая женщина решилась расстаться с сыном; но сначала она надавала ему сотни советов обо всем, чего и сама хорошенько не знала, а под конец призвала его к труду, послушанию и экономии.

Но вот пришел день разлуки, они пообедали за столиком на двоих в ресторанчике около конторы дилижансов, однако ни ему, ни ей есть не хотелось, и оба говорили мало. Время расставания приближалось, но мать расчувствовалась еще загодя, прежде чем велели подыматься в экипаж, а уж когда этот миг настал, она с плачем облобызала своего бедняжку Анри в обе щеки. Он же закурил сигару и напустил на себя невозмутимый вид, но едва лишь экипаж загрохотал по булыжникам мостовой, как сигара начала его душить, и он с яростью ее отбросил прочь, безмолвно возгласив: «Прощайте, бедная моя матушка, прощайте надолго!» — и в сердце своем осыпал ее ласковыми словами и благословениями. Как бы ему теперь хотелось от всей души расцеловать ее, сделать все, чтобы она не плакала, утереть ее слезы, утешить, заставить улыбнуться, просиять от счастья; он упрекал себя в трусости за то, что из самолюбия постеснялся недавних проявлений нежности под взглядами троих буржуа (его единственных зрителей); с тем наш молодой человек надвинул шляпу поглубже на глаза, засунул кулаки в карманы и с видом полнейшего жестокосердия зашагал прочь.

Первые дни он не знал, что делать, бродил по улицам, площадям и паркам, заглядывал в Тюильри, в Люксембургский сад, садился там на скамью и глазел на играющих ребятишек или лебедей, скользящих по водной глади. Он посетил Ботанический сад, покормил там медведя Мартена,[13] прогулялся по Пале-Роялю и услышал традиционный полуденный выстрел из пистолета, разглядывал новинки, выставленные на прилавках модных лавок и у торговцев эстампами, любовался газовыми рожками и афишами. По вечерам ходил на бульвары поглазеть на гулящих девок, зрелище это на первых порах его весьма развлекало, поскольку в провинции ничего подобного не водилось.

Фланируя вдоль набережных, он читал названия книг, разложенных на парапете, приостанавливался на Елисейских Полях перед акробатами и зубодерами, на Луврской площади однажды задержался надолго, заглядевшись на выставленных там заморских птиц, которые, стоило малейшему солнечному лучику пробиться сквозь облака, растопыривали крылья и начинали с клекотом расхаживать по клетке. Бедные твари стенали, уставясь в хмурое небо и раскачиваясь в кольцах, словно на ветвях больших деревьев где-то там, на воле, за морями, в жарких краях; более других его привлек большой горбоносый красный попугай, и он чуть было не лишился пальца, приглянувшегося птице.

Он поднимался на церковные башни, долго стоял там, опершись на венчающую их каменную балюстраду и созерцая крыши домов, дымки из печных труб, а внизу — мелких, как муравьи, ползающие по мостовой, людишек.

В омнибусе он перебирался из одного городского квартала в другой, разглядывая лица, сменявшие друг друга во время пути, ища меж ними сходства и различия.

Забредая в кафе, он убивал целый час на чтение одной газетной строки.

Он отправлялся в Булонский лес поглядеть на красивых лошадей и щеголеватых господ, на блестящие лаком кареты и охотников в шляпах с плюмажем, на бледнолицых знатных дам, чьи длинные вуали, развеваемые ветром, выбиваясь из окошка кареты, хлопали его по носу со щелчком, похожим на звук падения серебряной цепочки. Ему нравились презрительная небрежность их поз и разноцветные гербы на дверцах, разглядывая их, он грезил о некоем существовании в сытости и довольстве, полном изящного досуга, упрятанном за тройными розовыми занавесями, нежащемся на обитой бархатом мебели; он пытался представить себе гостиные, где прохаживались эти декольтированные создания в мерцании бриллиантов, в аромате цветов, он видел кружевные подушки, на которых покоились эти головки, обширные парки, где эти ножки гуляли летом, и усыпанные песком дорожки, по которым они ступали.

Но каждое сладкое видение лишь оборачивалось новой болью, словно посланной во искупление мимолетных удовольствий, примерещившихся его фантазии.

Оглохнув от уличного гвалта и кишения всех этих исполненных деятельного воодушевления людей, мельтешащих вокруг, словно бы и не видя его, он внезапно проникался желанием покоя, испытывал тяготение к жизни вдали от всего этого, в сотне лье от города, в какой-нибудь забытой Богом деревушке на косогоре в тени дубов: провести бы там всю жизнь вплоть до кончины, как беззвестнейший и смиреннейший из смертных.