Первое танго в Париже: Привилегия для Эдисона - [25]

— В этом нет никаких сомнений! — вздохнул, успокаиваясь, Павел и вставил в рот толстый фломастер, воображая его гаванской сигарой ручного изготовления. Он несколько раз пыхнул воображаемым дымком, со свистом втягивая воздух из канцелярской принадлежности китайского производства…

— Черт поб-бери! — вдруг выплюнул он «сигару» и рванул в сторону туалета. — Ну и гадость… эта ваша… логика… — Его губы, ставшие черными от красителя, смешно двигались, а голос сотрясал стены «Ковчега», пока не сменился плеском воды, бульканьем и фырканьем. Наконец он вышел из туалетной комнаты и уселся в кресло с явным намерением продолжить приятную тему о собственной семейной исключительности именно его, Павла, как мужа, командира, кормильца и заступника. На лице его красовались причудливые пятна, кожа вокруг губ покраснела, выдавая попытки смыть следы краски. Под носом смутно вырисовывались усики а-ля фюрер в зените славы, а ниже намечалась смазанная клиновидная бородка, как две капли воды похожая на ту, что украшала когда-то кардинала Ришелье.

— Н-ну… — промурлыкал он, не догадываясь, какое зрелище являет жене. — На чем ты закончила свою мысль?

— На том, что ты талантлив. — Маша, стараясь быть серьезной, изо всех сил сдерживала смех. — Успешен…

Подбородок Павла вскинулся вверх, лицо расплылось в улыбке, правая нога удобно улеглась на левую, руки сами собой скрестились на затылке, локти разошлись в стороны, а глаза стали мечтательно закрываться…

— Но… — Интонация Машиного голоса изменилась. — Ты ленив, медлителен именно в той мере, в какой талантлив! А происходит это потому, что сознание собственной талантливости исподволь подтачивает в тебе силу воли. Другой, совсем бесталанный, штурмовал бы высоты любого дела, пока не добился бы чего-то, а потом, снедаемый чувством страха, как бы не потерять достигнутого упорным трудом, упирался бы и упирался каждый день, пока…

— …не сдох! — подвел итог Павел, пошевеливая верхней губой и не понимая, куда клонит жена.

— Это и есть логика! — не смущаясь, закончила мужнину мысль Маша. — Теперь о сердце. Оно просто тукает. Быстро или медленно. Но в его биении заключено все.

— Маша, но ведь словами ты не можешь объяснить, почему поступаешь так, а не иначе! — начал Павел выводить свою тему, умопомрачительно двигая усиками.

— А надо ли, Паша, объяснять? Ты помнишь, как висел на заборе у Дестена? Я, между прочим, спасла тебя от серьезной травмы, в то время как ты играл в казаки-разбойники…

— Правильно, Маша, но ты же не станешь отрицать, что где-то в подсознании ты, наверное, прикинула, куда это я мог поехать, взяла такси и… угадала! Ведь все-таки угадала! Согласись! Это не есть логика!

— Паша, жена, руководствуясь логикой, спала бы…

— Хм-м-м, и то верно… — озадачился Павел, взмахнув полами халата и перебрасывая ноги слева направо. Он сделал вдох и поперхнулся, заметив, что Маша повторила его движение с халатом и ногами. Надо сказать, что когда так сделал Павел, это было одно, но когда взлетели полы Машиного халата, то черные, с переливами драконы дохнули пламенем, как живые. Бедра мелькнули логическим продолжением розовых коленок. А между ними… узкая полоска трусиков. Павел выдохнул, и логика покинула его голову с разрисованной физиономией, причудливо вспорхнула, расплавилась и приобрела совершенно другую форму и содержание… Маша перестала сдерживаться и заразительно рассмеялась, хлопнув себя по коленям, и согнулась в кресле пополам, трясясь и всхлипывая… Павел воровато оглянулся, будто бы в спальне кто-то еще мог быть кроме них, и подскочил поближе, заходя со спины, затем пригнулся и нежно куснул хохотушку в ухо. Маша взвизгнула, рванулась вперед, но, не сумев распрямиться в сильных Пашиных руках, увлекла его за собой. Кресло, будучи предметом исключительно неодушевленным, застряло между борющимися телами, и скульптурная группа с оглушительным грохотом свалилась на пол.

— Ты не ушиблась? — пробормотал Павел, проникая за отвороты халата. Драконы то ли по прихоти момента, то ли вместе с материей, на которой были вышиты, развернулись головами в разные стороны. На свет появились две симпатичные грудки с напрягшимися сосками. Павел немного поколебался, какой из них поцеловать, но губы, смешно вздрагивая черными фломастерными разводами, уже нашли один и легонько втянули его в свою влажную горячую глубину… Машины плечи обнажились, и драконьи морды совсем зарылись в складках материи. Какое-то время пламенные оранжевые хвосты еще пламенели у самой Машиной талии, но очень быстро скользнули на ковер, прямо на поясок халата, развязанный Пашиной рукой. Он смотрел в Машины глаза.

Павел чувствовал, как пульсирует его кровь, отдаваясь в самое сердце. Губами, прижатыми к Машиной шее, он ощущал ее пульс. Неожиданно у него мелькнула мысль, и он перевернулся на спину, увлекая Машу за собой. В дурмане любовной игры они соединились, совершенно не помня, с чего все началось. Невыразимая легкость и веселье овладели ими. Наконец Павел прижал Машу к полу и, нашарив рукой клубочек ее вязания, положил его ей на переносицу. Она мгновенно приняла игру и со смехом стала удерживать клубок на месте; иногда в момент чувственной волны глаза ее закрывались, и клубок угрожающе начинал поворачиваться, готовый вот-вот скатиться на пол, но тут Маша, выплывая из облака ощущений, в самый последний момент делала движение головой, и хрупкое, до безумия возбуждающее равновесие восстанавливалось…