– Знаю, – ответил он. – Один летчик разбился. И больше не вернется сюда.
– Никогда?
– Сложно сказать. Кошки вот находят дорогу к дому, даже если заблудились далеко-далеко. А про умерших людей не слышал.
– Значит, он умер? – не унималась я. – И что это значит?
– Ничего особенного, – сказал Волк. – Просто вы его здесь больше не увидите.
– А кто-то не здесь увидит?
– Думаю, да.
Волк был очень умным. Он все понимал, обо всем догадывался. Я, конечно, тоже все знала, но он как будто знал первый.
– Ты быстро привыкла к самолетам? К этому шуму? – спросил Волк в нашу первую встречу.
– Я не знаю, как это – привыкнуть. Я тут родилась и еще не жила без них. Это, наверное, скучно, когда некого провожать и встречать. Самолеты существуют для того, чтобы их провожали и встречали.
Он бы очень хотел прийти ко мне домой – посмотреть на самолеты из окна. Они стояли – серые, холодные, похожие на животных, которые ждали еды. По аэродрому тянулась бетонная полоса, и то и дело какое-нибудь из этих животных медленно выползало на нее, рычало и поднималось, и пряталось в облаках.
Но как можно привести домой Волка? Родителям бы это совсем не понравилось. Они про него ничего не знали. Волк был моей тайной. Мы встречались у березы – чуть выше меня – и долго-долго разговаривали. Такого собеседника у меня больше никогда не было. Он задавал странные вопросы. Если спросить что-нибудь похожее у взрослых, они никогда не ответят. Или даже посмотрят с неодобрением.
Так что мы с Волком разглядывали самолеты не из окна, а с земли, наблюдали, как они набирают высоту. Но больше всего мы любили сидеть на берегу реки. Ее звали Печенга, и она не была спокойной. Ее скорость и быстрые прыгучие рыбы нравились Волку.
– Если долго-долго плыть по реке, попадешь в море, – говорил он.
– Какое?
– Баренцево.
– А дальше?
– А дальше – куда хочешь. Из моря можно попасть в другое море, и так – до бесконечности.
Нужно запомнить, затвердить, зарисовать в голове, как яркая мягкая морошка зреет над землей, как мухомор выставил напоказ свою красноту, как нежен мох и как радуются деревья тому, что ветер, наконец, утих. Я сказала Волку:
– Мы завтра уезжаем. Насовсем.
– Как же так? – спросил он. – А с кем я буду слушать реку? А с кем я пойду в норвежский лес? А с кем я буду любить северное сияние?
– Мы теперь будем порознь. Теперь будем одни.
Ветер поднялся и стал таким сильным, что машину то и дело сносило. Миша выбежал из подъезда и долго махал. Д. А. тоже махал и что-то кричал, но, скорее всего, не нам. Грустный дом стал как будто меньше, как будто съежился и хотел спрятаться от всех. Тучи нависали так низко, что еще чуть-чуть – и их пришлось бы везти на крыше машины.
– Оно все закончится, – знал Волк через расстояние. – И это время, и Д. А., и этот дом, и эти самолеты, и Горбачев, и эта страна.
Он стоял в стороне ото всех, за металлическим грибом. Это было первое настоящее прощание.
