Первое грехопадение - [29]

— Папа! Мама! — вбегает в дом старшая их дочь Клаудиа. — Фестину убили…

От неожиданности родители встают, даже Пьетро, хоть это и неимоверно трудно для него.

— Какие-то торговцы, проезжавшие по нашей деревне, остановились у неё. Вы знаете для чего…

Улица кажется сейчас особенно грязной. На ней кучи мусора и мутная жижа, которую они месят, торопясь к Фестининому дому.

— Они удовлетворяли свою похоть несколько часов, — продолжает дочь, — а потом, разгорячённые вином и вседозволенностью, стали избивать её.

Уже пройден первый поворот. Фестина живёт на самом краю деревни — до её дома долго добираться. Но он всё ближе…

— Они привязали Фестину к столбу и пороли её плетью.

Вот и второй. До хижины Фестины совсем немного. Мать бежит впереди. Старый Пьетро, ковыляя на своём костыле, пытается угнаться за ней. Клаудиа поддерживает его за локоть.

— А потом они стали колоть её ножами. Они истыкали её всю — с ног до головы.

Вот и он, покосившийся ветхий дом. Дверь открыта, они входят туда онемевшие. Каждый слышит стук собственного сердца.

Фестина лежит на полу, в луже крови. Она ещё жива — уставившись невидящим взором в пустоту, она пускает кровавые пузыри. Они срываются с её губ, взлетают вверх и несутся, несутся… Прочь из дома — к лесу, к реке!

— Самые лучшие… — шепчет, улыбаясь, Фестина.

Итальянская земля — благодатная. Здесь всегда накормят вас вкусным деревенским сыром, везде нальют чудного вина. Люди веселы, добры и отзывчивы. Они улыбаются широкими, искренними улыбками и наперебой приглашают вас к себе. Учёные говорят, что тому способствует воздух — бодрящий и терпкий воздух Апеннин.

Италия — страна святых. Грешницам здесь не место.

МОЯ ЖЕНЩИНА

Свет лампы был такой тусклый, что можно было без труда смотреть на неё. Она стояла на самом краю стола — раньше её накрывали самодельным колпаком, но тот со временем истрепался — он был сплетён из матерчатой ленты — и теперь накрывать её было нечем. В этом не было, впрочем, особой необходимости: сейчас, когда ввинтили сороковатку, свет лишь силился преодолеть тягучую плотность темноты — так он был слаб. От колпака сделалось бы совсем темно. Все предметы под таким освещением становились совершенно иными: клеенчатая скатерть темнела, желтизна её фона сгущалась, и даже рисунок — примитивные кривые цветы — менялся вдруг. Это были всё те же цветы, но уже какие-то напряжённые, опасные. Чай в кружке представлялся колдовским дымящимся зельем, радужная плёнка на поверхности усугубляла эффект. Я пил его с неким трепетом. Даже собственная ладонь делалась страшной и чужой. Вены вздымались бороздами, а кожа стягивалась будто — она была морщинистой, сухой и умирающей… Странные образы появлялись в тот момент, когда я просто начинал смотреть на лампочку, не отводя глаз и стараясь не моргать. Тусклость света была всё же достаточной, чтобы проникнуть за оболочку глаз — она затевала там игру, выжигая их глубины, кружась по ним бликами. Перед взором плясали хороводы солнц и лун, за их внешней явностью угадывалось и что-то причудливое, но увы — такое недолгое, ускользающее, что лишь догадываться приходилось о природе и значениях этих образов. Я видел то, что никогда не покидало тайных убежищ памяти, что лишь отдалённым дыханием воспоминаний проносилось порой где-то по задворкам мысли; теперь же всё это становилось реальным, создавало из пустой гулкости небытия материальные обличья — лишь на миг, но и этого было достаточно, чтобы понять всю их значимость и ценность. Они плели узоры и могли бы плести их без конца, но я не выдерживал всё же: в определённый момент становилось неприятно — я закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.

Меня смаривало, и с каждой секундой всё сильнее. Время же было не позднее, идти спать нежелательно — ещё часик хотя бы. Я рывком поднялся с кресла, вышел из будки и не спеша углубился в темноту коридора. Школа пребывала во мраке, шаги гулко разносились по пустым пространствам, звуки поднимались к самому потолку и затихали где-то там, в вышине. В школе было три этажа и маршрут их обхода за все эти месяцы работы был освоен мной до автоматизма. Вначале я шёл к туалетам первого этажа, от которых спускался ниже, в подвал, чтобы дёрнуть для верности ручку слесарской — там частенько засиживались допоздна рабочие, тихо и скромно пьянствуя. Сегодня тут не было никого; я снова поднялся на первый этаж и повернул в правое крыло здания — здесь располагались начальные классы. Дорога отсюда вела в двух направлениях: в столовую, которая находилась ниже, в полуподвальной зоне, и на второй этаж. Здесь же проходил я и мимо актового зала — его ремонтировали. У дверей столовой постоянно ощущались аппетитные запахи — то было пыткой для меня: вечно голодный, я лишь сплёвывал в ближайшую раковину густую и обильную слюну и шёл дальше. В столовую мне доступа не было. Затем таким же образом обходил я второй этаж, самым интересным местом которого был спортзал, а потом и третий, на котором ничего интересного не было — одни лишь классы. Ключи от спортзала оставляли в школе: иногда, крайне редко впрочем, заходил я туда, чтобы минут пятнадцать-двадцать покидать в корзину мячи. Больше я не выдерживал, надоедало. Сегодня же даже и не думал о том: не то что кидать мячи, но и просто передвигать ноги было неимоверно тяжело. Снова спустившись на первый, к вахтёрской, я взял ключ от учительской, добрёл до неё и, зайдя внутрь, присел на диван. Лишь присел, спать ещё не собирался. Я был слишком ответственным потому что: ложился спать всегда поздно, чтобы предупредить появление возможных воров и никогда не ходил ночевать домой, как делали другие сторожа. Иногда я и вовсе не спал — в этом было своё определённое очарование: сидеть в пустой, гулкой школе, читая книгу и, отрываясь от неё порой, видеть за окнами лишь ночь, лишь тьму, лишь призрачный свет фонарей, лишь едва угадываемые силуэты домов — в этом было что-то. Что-то загадочное, что-то неподвластное, что-то запредельное. Я любил свою работу.