Первая зорька - [24]

— Что, тесновато? — как-то виновато спросил Лука Семеныч.

— Ничего… — ответил я, счастливый, что избавился, наконец от его багажа.

Дорога пошла вдоль берега озера. Впереди раздался выстрел. Подъехав ближе, мы увидели подростка в мокрой рубахе и штанах, с ружьем и уткой, прошмыгнувшего от нас в прибрежный березняк.

— Ишь, шельмец! Охота открывается через три дня, а он уж утку застрелил, — проворчал агроном, — догнать бы вот да отобрать ружье!

— Петька Селезнев это. И ружье-то не его, а братово, — уточнил Вася.

— Озорство! Распустили!.. — не унимался Лука Семеныч.

Я удивился горячности спутника и спросил:

— Уж не охотник ли вы, Лука Семеныч?

— Был когда-то, а сейчас уж не то. После тридцати лет полнеть начал. Как год, так на несколько килограммов прибавка. Все испробовал: голодом морил себя по несколько дней, гимнастикой занимался, не одно ведро всякого лекарства перепил — ничего не помогает. Пухну и все тут.

— Петька-то, мой сосед… Первую утку зашиб, вот и побежал, обрадовался, — вмешался в разговор Вася.

— Первую, говоришь? Да, это дело серьезное… Была и у меня эта первая утка, была. До революции еще дело получилось. Исполнилось мне четырнадцать годков и потянуло к ружью. Отец иногда приносил уток и куропаток, но мне запрещал даже близко подходить к одноствольной централке. А всегда ведь к запрещенному-то сильнее тянет. Стрелять я уже умел. Мы с ребятами немало переделали всяких самопалов. Как только найдем какую трубку, так обязательно из нее «ружье» смастерим. Другу Федьке все лицо порохом спалило. Если живой, то и сейчас, наверно, пестренький. Порошинки-то не скоро из кожи выходят. Ну, а мне… мне от разрыва такого самопала половину уха оторвало. Вот… — и Лука Семеныч сдвинул шляпу на левую сторону. — Охоту на уток тогда разрешали с Петрова дня, в первой половине июля. Ох, и ждал же я этих денечков! Все равно, думаю, на охоту с централкой схожу, испытаю это счастье. Все обдумал, ко всему подготовился.

Как-то отец уехал дня на два в волость. С соседним обществом из-за покосов судились. Рано утром, мать еще не вставала корову доить, тихо снял я ружье со стены, взял четыре патрона и выскользнул из дома. Побежал босой и без фуражки, а сердце так и прыгает от радости, петухом поет. Направился за полтора километра к Прудкам. Было у нас три таких прудка на полевом ключе, в которых мужики каждое лето мочало мочили.

Добежал. Мало-помалу успокоился. Подкрался к среднему прудку, осторожно выглянул из-за навалов старых лубков и обомлел. Прямо передо мной, метрах в двадцати, четыре здоровых крякуши плавают. А над водой-то утренний туман стелется, и утки оттого кажутся крупнее соседских гусей. Валандаются себе милые, меня не замечают.

— Кряк! Кряк!

Положил я ружье на лубки, прицелился, да и пальнул… Централка так ударила по щеке, так ахнула, что в ушах зазвенело. Очухался я от боли, — смотрю, а на воде кружится одна подбитая утка.

Надо было мне добить ее другим выстрелом, а я бросил ружье на бережок, да и плюхнулся в прудок прямо в чем был. Плыву, отфыркиваюсь от вонючей воды, только рубаха на спине, чувствую, горбом пузырится.

В прудке было много разных кольев и коряг, прижимавших ко дну плотики из луба, чтобы не всплывали на поверхность. Я ударялся о них то коленями, то животом, но терпеливо пробивался вперед. В одном месте встал ногами на лубяной плотик, да поскользнулся и упал, окунувшись с головой и хлебнув вонючей слизи.

А крякуша, увидев меня тут, на другой берег подалась. Так мы с ней и переплыли прудок. Утка запряталась в прибрежной осоке, а я еле-еле из воды вылез. Вид у меня был ужасный! Голова и разорванная рубаха в слизи и водорослях. Коленки, живот и руки в ссадинах и кровоподтеках…

А утро-то выдалось тихое, ясное. Над прудком уж веселое солнышко поднялось. Туман растворился да осел на кустах и осоке. В прибрежной траве заискрились росинки, запрыгали пучеглазые лягушки. Увидел я лягушек, вспомнил, как глотнул противной воды, и… началась у меня рвота.

Отлежался кое-как и пошел искать свою крякушу. Долго бегал за ней по осоке, а она опять на бережок да в воду. В прудке и поймал ее за хвост, снова искупавшись по горло.

Потом целый день пролежал на сеновале, ничего не ел, все у меня болело. Вот она, первая-то уточка, как досталась!

Выслушав Луку Семеныча, мы с Васей весело рассмеялись. Потом подводчик подстегнул задремавшую лошадь, спросил:

— Отец-то потом как?

— Отец? Понял он, что я охотник, и из меня этой дури не выбить. Только посмеялся над моей опухшей щекой да сказал, чтобы в другой раз спрашивал, а то я забрал патроны с крупной дробью и прошлогодней зарядки.

Мы въехали в село и остановились у дома с вывеской: «Правление сельхозартели Красное знамя». Я соскочил с облучка и помог попутчику своему выбраться из тарантаса. Потом вытащил его чемодан и спросил:

— Какой тяжелый! Уж не семена ли новые везете, Лука Семеныч?

— Какой там! Пробуду я здесь долго, а через три дня охота… Ночевать придется и на полевых станах и у озер. Поняли? Ружье тут с патронами… — тихо ответил агроном и, подняв чемодан, тяжело направился к крыльцу.

Я шел за этим грузным человеком в шляпе набекрень и улыбался. Мне было приятно, что ничто в жизни не помешало ему остаться охотником.