Первая заповедь блаженства - [38]

А я всё не мог смириться с тем, что на место Каарела во главе стола садится другой человек.

Наступил август. Однажды вечером, когда мы ужинали, к нам на огонёк заглянула Надежда, одетая сестрой милосердия.

— Ангела за трапезой, — пожелала она.

— Спасибо, — ответил доктор.

— Можно Илью Арсеньева на минуточку?

Я встал из-за стола и вместе с Надеждой вышел на крыльцо.

— Почему к Каарелу не ходишь? — спросила она меня.

Я замялся. Я не знал, как объяснить, что я боюсь к нему идти, потому что не знаю, как и о чём говорить с умирающим.

— Приходи сегодня, — велела Надежда. — Он хочет тебя видеть.

В больничном корпусе меня встретила пожилая санитарка и показала палату, где лежал Каарел.

— Только недолго, — предупредили меня, — состояние у него тяжёлое.

Я кивнул и робко постучался.

— Войдите, — отозвались изнутри.

— Э… доктор Томмсааре, вы просили меня прийти, — сказал я, заглядывая в палату.

Каарел лежал с книгой в руках. Услышав мои слова, он удивился.

— Я никого ни о чём не просил, — сказал он.

— Но… мне сказали, что вы хотите меня видеть…

— Конечно хочу, Илья.

Я вошёл в палату, прикрыл за собой дверь, взял стул, придвинул его к кровати, сел и посмотрел на Каарела.

— Как хорошо, что ты пришёл, — сказал он, закрывая книгу.

Я кивнул, не зная что сказать в ответ. Честно говоря, я не был готов к тому, что увидел. Ведь моё пылкое воображение уже нарисовало мне душераздирающую сцену с окровавленными простынями и предсмертными хрипами.

Но ничего этого не было. Каарел, правда, сильно спал с лица, и глаза его утратили стальной блеск.

— А… что вы читаете? — спросил я, надеясь завязать разговор.

Каарел показал мне обложку с крестом.

— Молитвенник, — пояснил он и снова замолчал.

— И… вам помогает? — спросил я уже в отчаянии.

— Ты веришь в Бога, Илько?

Я вздохнул с облегчением. Наконец-то нашлась тема для беседы. Для серьёзной философской беседы.

— Не знаю, что вам ответить, — заговорил я. — Это очень непростой вопрос. С одной стороны, я допускаю существование Бога как Высшего Разума, но я не приемлю Бога как объект поклонения: это унижает природу Человека Разумного. Потом, все эти религии и конфессии…

— А у меня сегодня День рождения, — грустно сказал Эстонец.

— Э… поздравляю… А сколько вам исполнилось, если не секрет?

— Двадцать три…

Я заткнулся.

— Можешь говорить мне «ты». Я не настолько старше тебя…

Эстонец замолчал. Надолго.

— А я так хочу знать, что Бог есть, — промолвил он, наконец. — Я молюсь: Боже, зачем Ты меня оставил? А Он молчит… И Ангел не приходит утешить меня…

Он беспокойно метнулся на кровати и посмотрел на меня, и в его глазах я прочёл страх и мучительное недоумение.

— А вдруг Его и вправду нет, Илько? — спросил он почти шёпотом.

Я сидел с разинутым ртом, не зная, что сказать, чем утешить и смотрел, как страдающие глаза наполняются горькими слезами.

На моё счастье, в палату вошла медсестра.

— Что же это мы опять плачем? — она покачала головой. — Ай-яй-яй, нехорошо! Сейчас сделаем укольчик, и все пройдет, потерпи, солнышко… А ты, мальчик, иди-ка домой…

Глава 17. Раскрытая тайна

В ту ночь я никак не мог заснуть. Я ворочался на кровати, пытаясь отогнать от себя видение плачущего Эстонца. Наконец, под утро я провалился, как в омут, в глубокий сон с обрывками сновидений. Сначала мне снился лес; я, задыхаясь, бежал куда-то, хотел кого-то догнать… А потом я увидел Дядю Фила. Он сидел на моей кровати, покачиваясь из стороны в сторону.

— Илюх, а Илюх! — говорил он, тыкая мне пальцем в бок. — Гляди, чего я принёс!..

Он повертел у меня перед носом каким-то листочком.

— Пляши, тебе письмо! — хихикнул он и тут же заплакал. — Это от него… От Каарела… Просил передать… На память… Улетел наш ангелочек…

Он уронил листок на одеяло, и я увидел, что это фотография. В темноте было не разобрать, что на ней изображено.

Вдруг, ни с того ни с сего, академик вцепился обеими руками себе в волосы и завыл. Я перепугался и понял, что давно уже не сплю. Проснулись и все остальные. Зажгли свет. В палату прибежал всклокоченный Жорик, на ходу застёгивая брюки.

— Михалыч! — удивился он. — Ты чего тут?.. О-о-о! Чего ж ты пьяный-то такой? А ну пойдем отсюда…

Пока Жорик осторожно выводил из палаты Дядю Фила, я успел взглянуть на фотографию… и вздрогнул. Это был мой Принц, в великолепном прыжке летящий над сценой!..

Внизу фотографии стояла дата: в тот самый день я в первый и пока что в последний раз в жизни был в Большом Театре. Рядом с датой маленькими буквами было написано: «Принц Дезире — К. Томмсааре».

… Парк ещё был окутан предрассветным сумраком. Я сломя голову нёсся по сонной аллее.

«Как ты мог не узнать его?! Как мог забыть?!.. Идиот, козёл, кретин, бестолочь!.. Что ты теперь будешь делать?! Как сможешь жить дальше?! Вспомни, как ты мучил его! Как издевался, как радовался, что ему плохо! Ты хотя бы раз попросил у него прощения?! Ни разу! А теперь поздно, поздно, поздно!..»

Я ворвался в больничный корпус, задыхаясь от бега и боли.

— Где он?!.. Пустите меня к нему!.. Пожалуйста!.. Пустите!..

На мои вопли сбежались сёстры и нянечки, а потом вышла и сама Ольга Васильевна, застёгивая ночной халат.

— В чём дело, Илья? — строго спросила она. — Сейчас половина пятого, почему ты не спишь? Что случилось?