Первая заповедь блаженства - [18]

Доктор Кузнецов нежно потрепал младшего коллегу по волосам.

— Я сэту… — бледным голосом произнес Эстонец.

— Всё одно — иностранец. От вас одни неприятности!..

— Филипп!.. — обиделась госпожа Майер.

— Анюта, мы всё равно вас любим! Как деток несмышлёных!..

— Нет, — покачала головой Анна Стефановна. — Как говорил мой папа, нам, немцам, вас, русских, не понять!..

— А кому он это говорил? — спросил Дядя Фил.

— Моей маме, — улыбнулась госпожа Майер.

В больничном корпусе я пролежал долго. Каждый день меня навещали доктора во главе с профессором Нечаевой. Я оживлялся при виде каждого посетителя. Я искренне и подробно отвечал на все вопросы, я старался растянуть разговор, чтобы гости остались со мной подольше. Я всё надеялся, что кто-нибудь мне поможет…

Но люди продолжали казаться мне сном. Я был безнадёжно одинок… Только теперь я понял, какое это ужасное чувство. Подумать только, а ведь когда-то я мечтал быть единственным на планете! Вот и домечтался… С каждым днем всё глубже становилось мое отчаяние. Лежа в полузабытьи, я думал, что мне уже нет спасения…

Но однажды в больничной палате повеяло весной. Звонкий серебряный голос пожелал мне доброго утра. В палату вошла Надежда и по-домашнему присела на стул у моей кровати. И я вдруг заметил, что на деревьях за окном распускаются листья. Надежда посмотрела на меня, и я встрепенулся. Хотя ее чудесные глаза снова увидели во мне обычного мальчика, и даже далеко не из хороших, я почувствовал, что оживаю. Мой гроб оказался не хрустальным, а ледяным, и под солнечным взглядом Надежды он взял да и растаял…

Гостья долго смотрела на меня, словно изучала. А потом вдруг улыбнулась.

— Ну, вот ты и поправился, — промолвила она. — Больше не болей!..

Вскоре главврач выпустила меня из больницы, и я вернулся в свой корпус. За время моей болезни Эстонец выписал почти всех старых пациентов, а младшие изменились до неузнаваемости.

Они уже научились разговаривать друг с другом и теперь вовсю замышляли разные безобразия. Они и ссорились, и дрались — в шутку, при помощи мокрых мыльных носков, и всерьез — кулаками. Я поначалу пытался держаться в стороне, но однажды, в разгар жаркой битвы подушками, плюнул на своё хорошее воспитание и с упоением ринулся в общую потасовку. Терять мне было нечего. Я подумал: уж если я обычный, то и вести себя должен соответственно.

Эстонец больше не расставался с аптечкой. Он с утра до ночи только и делал, что разнимал дерущихся, заклеивал пластырем боевые раны пострадавших и грозил всем строгим наказанием. По ночам он пытался навести порядок в разгромленном корпусе. Вид у доктора был усталый, но чрезвычайно довольный.

Единственным, кто не принимал участия в нашей кутерьме, был Поэт. Он избегал шума и беготни, по утрам старательно чистил зубы и причесывался. После обеда он обычно уединялся в одной из аллей парка с томиком стихов Пушкина — в лечебнице имелась большая старинная библиотека. Поэт бродил под липами с мечтательным видом и бормотал:

Дика, печальна, молчалива,

Как лань лесная, боязлива…

Кто-то смеялся над ним, а кто-то поглядывал с уважением. Все знали, что Поэт влюбился. А я даже знал, в кого. Однажды после завтрака я подошел и сказал Поэту, что Надежда вовсе не дика и не печальна. Поэт покраснел и спросил, откуда мне это известно. Пришлось рассказать о том, как его возлюбленная навестила меня в больнице…

Поэт, оказался ужасно ревнив и немедленно вызвал меня на дуэль. Эстонец подоспел через минуту, но мы успели порядком друг друга отмутузить. Пока доктор доставал пластырь, Поэт отдышался и заявил, что его сердце разбито: раз Надежда предпочла меня, он немедленно пойдет топиться.

— Ноги не промочи, — заботливо проговорил Эстонец.

Поэт побледнел, и кинулся вон из корпуса. Вернулся он к обеду — с мокрыми ногами и каменным лицом. Пруд в нашем парке оказался по колено.

— Какое унижение! — воскликнул Поэт. — Что мне теперь делать?!

Эстонец принёс ему сухие ботинки и сказал:

— Можешь подмести пол, он грязный.

— Вы смеётесь надо мной! — вскричал Поэт, хотя ему, как и всем нам, было хорошо известно, что чувство юмора у господина Томмсааре отсутствует напрочь. — Вы жестокий, бессердечный человек! Вам не понять моих страданий! Видно, что вы никогда не любили!..

Эстонец пожал плечами и взял метлу.

Поэт был безутешен. Он так убивался, что Эстонцу снова пришлось позвать на помощь друзей. Но Анна Стефановна ласковыми уговорами не смогла вернуть беднягу к жизни. Тогда за дело взялся доктор Кузнецов.

— Пойдем-ка, парень, со мной, — сказал он. — Поговорим по-мужски!

Уж не знаю, что сказал Поэту Дядя Фил, но с тех пор нашего влюбленного в корпусе только и видели. После завтрака он сразу убегал на конюшню и возвращался лишь к обеду. После полдника он снова спешил к доктору Кузнецову. Поэт записался на все его секции, включая шахматную. Теперь по вечерам я оставался в корпусе один.

Все мальчики уже нашли себе занятия по душе. Эстонец еще раз попытался отправить меня к Анне Стефановне — он утверждал, что госпожа Майер прекрасная пианистка. Но я отказался. Тогда Эстонец велел мне ухаживать за ёжиками.

У нас под крыльцом жила целая семейка. Я ставил на дорожку блюдце с молоком. За деревьями садилось солнце. Яблони были пронизаны теплыми золотыми лучами. Иногда по аллее строем проезжали всадники во главе с доктором Кузнецовым. Последним, вцепившись в гриву, трясся Поэт на сером Паладине.