Первая страсть - [13]

— Ты что ж, старина, нездоров?

Андре, совершенно здоровый, на ногах, чувствовал некоторое превосходство над лежавшим и хворавшим другом, Берсен отрицательно покачал головой, Андре пришел в беспокойство.

— Тогда что же с тобой?

— Да ничего с ним нет, месье Моваль, совершенно ничего. Он просто боится захворать. Ведь я правду говорю, медведь!

М-ль Алиса, жеманясь, ласкала растрепанную шевелюру художника, видимо, чем-то раздосадованного. Она продолжала:

— Да уж сколько ни смотри на меня большими глазами, это так. Да, месье Моваль, этот господин нервничает. Он скверно спал. Может быть, у него был небольшой жар… Он был такой горячий, нельзя было дотронуться до его ног… Ах, я вам даю слишком интимные подробности, месье Моваль!

Она прикусила губу, сделала испуганное лицо и прибавила, как бы говоря себе самой:

— Нет, медведь не болен. У него теперь свежие руки, да и щеки. Он примет сейчас облатку, а ночью хорошенько поспит около своего цыпленочка, и завтра все пройдет.

Она похлопала его нежно по щекам, затем, приняв важный вид сиделки, направилась в соседнюю комнату, откуда стало слышно, как она звенит ключами и открывает ящики. Андре приблизился к Антуану де Берсену, который барабанил пальцами по подушке.

— Правда, что с тобой?

Антуан де Берсен запрокинул голову назад.

— Я сам думаю, что ничего со мной нет, или, знаешь, вот что со мной: мне все надоело, надоело, надоело!

Он сжал зубы и нахмурил брови. Вернулась Алиса с облатками и стаканом воды. Она приближалась с достоинством, как сердобольная дама к изголовью умирающего.

— Вот, месье, проглотите-ка это.

Она вложила облатку между своих губ и, нагнувшись над диваном, протянула ее ко рту Антуана. Он насмешливо проглотил облатку, нескромным и привычным жестом лаская полный торс молодой женщины. Алиса отскочила, раздосадованная:

— О, Антуан…

Андре удерживался, чтобы не расхохотаться. Он увидел в зеркале раздраженное лицо Алисы, удалявшейся с пустым стаканом; она хлопнула дверью, выходя из комнаты. Антуан закрыл глаза. Большой рыжий сеттер, спавший в мастерской возле печки, потянулся и встал, услышав шум. Когти его заскрипели по паркету. Он медленно перешел через комнату и, подойдя к Антуану, положил морду на его руку и стал смотреть на него своими прекрасными золотистыми глазами.

— Да, это так, мой красавец Гектор[14]! Я знаю, что ты мне хочешь сказать. Тебе тоже скучно. Ну, разве нам не лучше было бы там, в Пуату, чем в этом грязном Париже!.. Да, вот в такой холодный и ясный денек, как сегодня. С самого утра мы расхаживали бы по полям, в толстых башмаках, стреляли тетеревов, вылетавших издали, или разъезжали бы по лесам на добром коне, с которого подымается пар в мерзлом воздухе, и покрикивали бы на свору: ату! Потом наступил бы вечер. Сквозь черные ветки показалось бы совершенно розовое небо. Отяжелевшие ноги стали бы ныть. Пообедали бы, как обедают, возвратившись с охоты, одновременно издыхая от голода и изнемогая от усталости, а спину согревал бы добрый огонь. Потом спали бы, как животные, ни о чем не думая, чтобы на другой день приняться за то же самое… Не так ли, Гектор, моя хорошая собака? Ты это хочешь сказать мне, махая хвостом? Вот это, по крайней мере, жизнь! Ты что об этом думаешь, Андре? Вот такую-то жизнь ведет мой Немврод[15], отец. Он как раз на днях написал мне, что охотится, как бешеный, и, кажется, его письмо и нагнало на меня сплин.

Сеттер слушал и, казалось, понимал слова хозяина. Свет убывал в темной мастерской, в которой чугунная дверца фаянсовой печки раскалилась докрасна. Служанка внесла лампы. Наступило молчание. Антуан де Берсен заговорил снова:

— И какого черта природа наградила меня талантом? Очень мне это было нужно, скажи, пожалуйста? Теперь уж мне не вырваться. Ну разве на самом деле я был создан для жертв, которых требует служение искусству? Ах, я сам знаю, оно вознаграждается, конечно. Делаешься знаменитым. Получаешь кресты, почести. Зарабатываешь деньги. Ну а потом? Когда всего этого достигнешь, будешь старым, потрепанным, отжившим. Время пройдет, и ничего не получишь из того, чего хотел. Не было любви к тем, кого нужно было любить; глупо упущено то, что было бы наслаждением, радостью, счастьем…

В голосе Антуана де Берсена слышался сдержанный гнев, непривычная горечь. Андре знал уже этот парадокс художника, но сегодня Антуан говорил с такой искренностью, что Андре был тронут. Ему хотелось бы узнать о причине такого наплыва печали. Антуан де Берсен страдал. Андре схватил его за руку. Он робко прошептал:

— Что с вами, Антуан?

Обычно Андре Моваль был на «ты» с Берсеном. С первых их встреч Антуан установил привычку этого «ты», но в эту минуту оно казалось Андре неуместным. Ему думалось, что слово «вы» показывает больше уважения к горю друга и ставит разговор выше тона легкой дружбы, установившегося в их обычных отношениях. Антуан де Берсен почувствовал этот оттенок.

— Да, дорогой Андре, я знаю, что вы меня очень любите и что у вас доброе сердце. Простите меня за эти смешные жалобы, но сегодня мне не по себе. Дело, видите ли, в том, что третьего дня у меня произошла встреча, которая очень тягостна для меня. Из-за нее я был болен всю ночь. Но я не знаю, мой бедный Андре, зачем я вам все это рассказываю. Ну да все равно — это меня облегчит…